Бомба ударилась в середину двери, которая издала звук, подобный звуку гонга, и с треском обрушилась.
Итак, теперь Жан мог выбраться из каземата. И он сказал с ребячьей гордостью:
— Если я и не человек-пушка, то уж, во всяком случае, и не картонная марионетка. Ну что ж, надо вылезать отсюда.
Осторожный, словно могиканин[245], зуав высунул голову в пролом и увидел, как его стража возвращается, топоча сапогами.
— Я должен выбраться, — снова пробормотал наш герой, — один против восьмерых, черт бы их побрал… Да, пальбы не миновать.
Сержант, старший в команде, увидел, что пленный собирается выйти, и знаком приказал ему вернуться в камеру.
Но Оторва все же вышел из каземата. Сержант наставил на него штык и что-то прокричал по-русски.
— Не суетись, дай мне пройти, — ответил Жан по-французски.
Бомбы, снаряды, ядра проносились у них над головой, шипели, падали, откатывались, взрывались, производя адский шум.
— Батарея моего друга капитана Шампобера рядом, совсем близко… Я доберусь до нее в два прыжка, — добавил Оторва, добродушно посмеиваясь. — Ну же! Разомнемся, милок!
Но упрямый «милок» побагровел от ярости и без предупреждения бросился со штыком на француза. Тот быстрым движением увернулся от удара и закричал, смеясь:
— По мне, казак или бедуин[246] — какая разница? Ни черта не смыслят!.. Кто ж так держит штык?.. Дай-ка мне свое ружьишко — я тебя обучу в один урок!
Пока русский сержант, расстроенный промашкой, приходил в себя, Оторва прыгнул, как тигр, выхватил у него ружье, принял оборонительную позу и прокричал:
— Ну, кто следующий?
Сержант испустил яростный вопль и дал команду подчиненным.
Восемь солдат взяли зуава в кольцо грозно сверкающих штыков.
Оторва захохотал и произнес свирепым командирским голосом:
— Бросай оружие, или я вас уничтожу!
Сержант снова испустил вопль. Ружья у него не было, но он выполнял свой долг и к тому же верил в легкую победу. Вытащив саблю, охранник кинулся на зуава.
Руки Оторвы на мгновение расслабились, затем сжались как взведенная пружина, и штык с быстротой молнии вонзился в тело противника. Несчастный не успел ни отшатнуться, ни подготовиться к отпору. Трехгранный клинок пронзил его насквозь и вышел из спины.
На минуту сержант с искаженным от боли лицом замер на месте, а потом, пошатнувшись, упал без крика, сраженный наповал.
Оторву нельзя было узнать. Ноздри его раздувались, на скулах проступили красные пятна, глаза сверкали.
Да, теперь ему уже было не до насмешек.
— Первый! — закричал он хриплым, приглушенным, изменившимся голосом.
Прыжок в сторону, и снова сверканье штыка, выброшенного с необычайной силой и ловкостью.
Солдат, получив удар в бок, испустил вопль и упал ничком в лужу крови.
— Второй! — прорычал Жан.
Шестеро солдат с яростными криками попытались окружить этого страшного врага, чья отвага, сила и ловкость приводили их в замешательство.
Окружить Оторву!.. Пустое дело!.. На это нужно двадцать человек, да и то мало!
Русские наступали на него по всем правилам штыкового боя. Он же приседал, выпрямлялся, изворачивался, кидался вперед, в сторону, назад, уклонялся от ударов и, умело оберегая свою шкуру, находил, куда вонзить свой чудовищный штык.
И от всего этого он даже не запыхался! Легкие из бронзы, суставы из стали, мышцы атлета и ловкость тигра! Да, русским от него сейчас достанется!
Вопли боли и ярости перекрывали грохот взрывов и лязг штыков. Один из солдат, кому штык пришелся в середину живота, выпустил из рук ружье и упал, зажимая руками рану.
— Третий! — считал Оторва.
Русских осталось всего пятеро. Испытанные храбрецы струсили. Они не понимали, как сладить с этим могучим бойцом, и чуть не заподозрили в нем дьявольскую силу.
События разворачивались быстрее, чем мы о них рассказываем.
Оторва удивлялся и радовался тому, что никто из его противников не подумал выстрелить в него в упор.
Но тут один из солдат, тот, что стоял в середине, все же догадался, что пуля летит дальше, чем достигает штык. Он вскинул ружье и прицелился по всем правилам.
Зря он это затеял: Оторва был не только превосходным фехтовальщиком, но и метким стрелком.
Жан проворно прижал ружье к плечу, выстрелил и тут же распластался на земле.
— Четвертый! Привет, московец!
Русский не успел даже нажать на спусковой крючок. Пуля разбила его череп.
Зуав приподнялся и сквозь пороховой дым заметил брешь в строю врагов — на месте человека, упавшего на землю.
Он кинулся туда, опустив голову, выставив штык. Четверо оставшихся солдат собирались напасть на него сзади. Слишком поздно! Один получил между плеч яростный удар штыком, другому на затылок обрушился приклад.
Их ружья катились по земле с железным лязгом, тела корчились, повсюду текла кровь. Последние двое солдат, отпрянув в ужасе, осенили себя по-русски крестным знамением, справа налево, уверенные в том, что перед ними сам дьявол. Да, для них он и был дьявол, этот удивительный боец, который с такой яростью защищал свою свободу.
Оторва повелительным жестом приказал им бросить ружья. Они тут же повиновались. Новый красноречивый жест велел им убираться с глаз долой. Бедолаги легко поняли приказ, который подкреплялся движением штыка.
Они бросились бежать немедленно, со всех ног, не оборачиваясь, обезумев от страха.
— Сердечный привет вашим! — насмешливо прокричал на прощанье Оторва.
Оставшись победителем на поле боя, он думал поступить как они, только рвануть в противоположную сторону, к французским позициям. Но красный цвет мундира мог его подвести.
Скорей!.. Скорей!.. Надо переодеться. И без того просто чудо, что другие русские солдаты еще не появились на месте схватки. Правда, французы задавали им жару, и все посты были заняты делом.
С лихорадочной быстротой Жан снял с сержанта шинель и натянул ее поверх своего мундира.
— Хорошо!.. Хорошо!.. — бормотал он, застегивая шинель на своей могучей груди. — Теперь саблю… патронную сумку… портупею…[247] какое снаряжение, Бог мой!.. Так, феска у меня в кармане… фуражка на голове. Вот я и московец в наилучшем виде, как тогда, когда приволок этого мерзавца Дюре… которого расстреляли.
Превратившись таким образом в сержанта русской армии, зуав подобрал ружье, положил его на плечо, дулом назад, вытянув руку, «по-немецки» охватив ладонью приклад, и пошел, подражая строевой выучке солдата его императорского величества Александра II[248].