всем видам кооперации независимо от контекста, как предполагают философ Эллиот Собер и биолог Дэвид Слоан Уилсон
3.
Но групповая выгода – не единственная причина, по которой могла возникнуть нравственность. Ведь нравственное поведение, способствующее благосостоянию всей группы, необязательно должно ущемлять личные интересы индивида: оно вполне может служить и эгоистичным целям тоже. У этой гипотезы есть несколько версий. Согласно умеренной версии, которой придерживается, например, философ Николя Бомар, нравственные поступки, направленные на групповую выгоду, позволяют участникам формировать полезные для них альянсы. Более мрачная версия предполагает, что мораль служит исключительно для самозащиты. Мы уже говорили о том, что смертная казнь, по-видимому, возникла вместе с появлением языка в среднем плейстоцене. С изобретением казней любой человек, посмевший выступить против господствующей идеологии, оказывался в смертельной опасности. Восприимчивость к социальному неодобрению стала важна как никогда раньше. Людям приходилось подчиняться моральным нормам, просто чтобы выжить. Групповая выгода при этом была всего лишь случайным следствием такого поведения.
Согласно идее, которую Кристофер Бём развивает в своей книге 2012 года “Происхождение морали”, в основе эволюции нравственности лежала та же сила, которая привела к самоодомашниванию человека: страх агрессии со стороны мужчин. Эта гипотеза объясняет, почему моральные правила, призванные защищать благосостояние всей группы, достигли у человека такого беспрецедентного развития4.
Библейская притча о добром самаритянине рассказывает о человеке, протянувшем руку помощи незнакомому иноверцу. Эта история иллюстрирует положительный аспект нравственности – альтруизм. Теоретики эволюции от Чарльза Дарвина до наших дней традиционно рассматривали именно этот аспект, считая мораль исключительно проявлением альтруизма и справедливости. Однако нравственность – это не только добрые поступки, но еще и приспособленчество и жестокость5.
Нравственность зачастую подразумевает необходимость ограничивать себя. В каждом конкретном обществе человек считается “хорошим” только тогда, когда он воздерживается от поступков, которые моральный кодекс его общества расценивает как “дурные”, – таких как, например, самоубийство, мастурбация или сжигание национального флага.
То, как поступок оценивается обществом, всегда зависит от обстоятельств. Куллабак убила своего сына, но в глазах инуитов ее поступок был хорошим, потому что сын был плохим. На оценку поступка обществом также влияет представление о “своих” и “чужих”. Роберт Грейвс в своей автобиографии вспоминает школьные годы: “У нас не считалось зазорным хитрить, врать или вводить в заблуждение, когда это касалось учителей, но если кто-то поступал так со школьным товарищем, это считалось безнравственным”6. То же самое происходило и в концентрационных лагерях Второй мировой войны7. Воровство у других заключенных считалось “воровством”, а воровство у тюремных охранников – “приобретением”.
Убийство в этом отношении ничем не отличается от хитрости, вранья или воровства: любой подобный поступок считается добродетельным, если направлен на “чужих”. Примеры этого известны в самых разных сообществах по всему миру. Антрополог Морис Дэви так писал об австралийских аборигенах в 1929 году:
У австралийцев есть два набора моральных норм, один для товарищей по группе или друзей, а другой для чужаков или врагов. “Мужчин одного племени всегда связывает сильное чувство братства, поэтому… в случае опасности человек всегда может рассчитывать на помощь любого члена своего племени”, но между врагами здесь царит непримиримая ненависть, и для борьбы с ними оправданы любые средства. Среди коренного населения Торресова пролива “считалось почетным убить чужеземца как в честном бою, так и обманом, и принесенные домой черепа убитых жителей других островов встречались почестями и славой”8.
Людям, участвовавшим в геноциде во время Второй мировой войны или в массовых убийствах в Камбодже и Руанде, не повезло оказаться в обществах, где моральные нормы были доведены до крайности. Но большинство из этих людей не были ни чудовищными садистами, ни идеологическими фанатиками. Это были ничем не примечательные обыватели, они любили своих близких и соотечественников и жили в соответствии с общепринятыми моральными правилами своей страны и своего времени. Когда антрополог Александер Хинтон исследовал геноцид 1975–1979 годов в Камбодже, он встретил человека по имени Лор, который признался, что убил множество мужчин, женщин и детей. “Я представлял Лора каким-то чудовищем, источающим зло… Я увидел перед собой небогатого, немолодого крестьянина, который приветствовал меня широкой улыбкой; у него были мягкие манеры, типичные для жителей Камбоджи”9. Зло чаще всего обыденно. По словам антропологов Алана Фиска и Тейджа Рая: “Причиняя кому-то боль или совершая убийство, люди, как правило, делают это потому, что чувствуют… что это насилие морально оправданно или даже необходимо”10. Фиск и Рай проанализировали все типы насилия, какие только можно себе представить: геноцид, охоту на ведьм, линчевание, групповые изнасилования, изнасилования в военное время, убийства в военное время, убийства в мирное время, месть, дедовщину и самоубийства. Вывод, к которому они пришли, однозначен: большая часть насильственных преступлений оправдывалась моральными принципами. Поэтому определение морали, которое я буду использовать в этой книге, не ограничивается альтруизмом и кооперацией. Я определяю моральное поведение как поведение, в основе которого лежит представление о добре и зле11.
Давайте подробно рассмотрим гипотезу о том, что нравственные чувства, играющие такую важную роль в нашей жизни, сформировались в ответ на появление смертной казни. Для этого я постараюсь ответить на три вопроса об эволюции морального поведения человека.
Первый вопрос – это проблема доброго самаритянина. Почему люди так добры друг к другу по сравнению с другими млекопитающими? Мы уже разобрались, почему мы обладаем низкой реактивной агрессией по сравнению с нашими предками. Однако снижение уровня агрессии не объясняет, почему мы так любим помогать другим.
Второй вопрос касается того, как мы принимаем моральные решения. Руководствуясь эмоциями, мы определяем, что, по нашему мнению, правильно, а что нет. Каким образом отбор мог привести к тому, что эмоции стали для нас нравственным ориентиром?
И наконец, третий вопрос касается того, почему мы так любим вмешиваться в чужие дела. Почему в процессе нашей эволюции мы начали следить не только за своим собственным поведением, но и за поведением окружающих?
Ответы на все эти три вопроса часто формулируют в рамках концепции групповой выгоды. Однако наши сегодняшние знания о смертной казни и о ее роли в устранении нарушителей общественных норм заставляют взглянуть на эти вопросы по-новому.
Проблема доброго самаритянина касается альтруизма, кооперации и справедливости – тех видов поведения, которые в совокупности называют “просоциальными”. Согласно классической теории поведения животных, эмоции, вызывающие просоциальное поведение, сформировались потому, что они помогали животным распространять свои гены. Происходить это может двумя способами: мы помогаем либо своим генетическим родственникам, частично несущим те же гены, что и мы, либо партнерам, которые потом, как мы надеемся,