Читать интересную книгу У нас это невозможно - Синклер Льюис

Почти ежедневно Уиндрип, Сарасон, доктор Мак-гоблин, военный министр Лутхорн или вице-президент Пирли Бикрофт смиренно обращалась по радио к своим хозяевам – широким массам населения – и поздравляли их с тем, что они закладывают фундамент нового мира, и, маршируя плечом к плечу под Великим флагом и деля как блага мира, так и радости грядущей войны, показывают пример американской солидарности.

Субсидируемые правительством кинокартины (может ли быть лучшее доказательство внимания, оказываемого искусству доктором Макгоблином и другими нацистскими руководителями, чем тот факт, что киноартисты, получавшие в доуиндриповские времена только тысячу пятьсот золотых долларов в неделю, теперь получали пять тысяч?) были полны минитменов: то они мчались в бронированных автомобилях со скоростью восемьдесят миль в час, то пилотировали эскадрильи из тысячи самолетов, то трогательно ласкали девочку, нянчащую котенка.

Все решительно, включая Дормэса Джессэпа, говорили в 1935 году: «Если у нас когда-нибудь и будет фашистская диктатура, то все будет совсем иначе, чем в Европе, – слишком сильны в Америке юмор и дух независимости».

В течение почти целого года после прихода Уиндрипа к власти этот постулат казался правильным. Шеф снимался за игрой в покер – без пиджака и в сдвинутом на затылок котелке, – в обществе журналиста, шофера и двух суровых рабочих-металлистов. Доктор Макгоблин лично дирижировал духовым оркестром клуба Лосей и соревновался в нырянии с красавицами Атлантик-сити. Рассказывали, что минитмены извинялись перед политическими заключенными за то, что вынуждены их арестовать, и что заключенные любезно шутили со стражей… поначалу.

Через год все это отошло в область предания, и ученые с удивлением обнаружили, что кнут и наручники причиняют такую же боль в чистом американском воздухе, как в гнилых туманах Пруссии.

Читая запрятанные им в старый диван книги разных авторов – смелого коммуниста Карла Биллингера, смелого антикоммуниста Чернавина и смелого нейтралиста Лорана, – Дормэс чувствовал, как перед ним вырисовывается нечто вроде биологии диктаторских государств. Всеобщий страх, отречения от своих убеждений, те же методы ареста – внезапный стук в дверь поздно ночью, отряд полиции, удары, обыск, издевательство над испуганными женщинами, допрос, неизбежные истязания, а затем официальное избиение, – когда арестованного заставляют считать удары, пока он не теряет сознания, загаженные постели и прокисшая похлебка, стража, забавляющаяся стрельбой перед самым носом арестованного, думающего, что это и есть казнь, одинокое ожидание в неизвестности, такое долгое и мучительное, что люди сходят с ума и вешаются…

Так было в Германии, точно так же было в Италии, Венгрии, Польше, Испании, Кубе, Японии, Китае. Не многим отличалось и то, что происходило во время Французской революции, провозгласившей свободу и братство.

Повсюду та же система пыток, словно все диктаторы руководствовались одним и тем же учебником садизма. И теперь в веселой, приветливой, беспечной стране Марка Твена хозяйничала кучка маньяков-убийц, и Дормэс видел, что им было здесь так же привольно, как и в Центральной Европе.

Американские заправилы манипулировали финансами не менее ловко, чем европейские. Уиндрип обещал сделать всех богаче и умудрился сделать всех, за исключением нескольких сот банкиров, промышленников и военных, гораздо беднее. Он готовил свои выступления по финансовым вопросам без помощи специалистов по высшей математике: любой представитель печати мог это сделать. Чтобы показать сто процентов экономии на военных расходах, в то время как численно армии возросла на семьсот процентов, надо было только отнести все расходы по содержанию минитменов на счет невоенных департаментов, – так, например, обучение и искусству колоть штыком было отнесено за счет департамента просвещения. Чтоб показать увеличение средней заработной платы, проделывались фокусы с «категориями труда» и «потребным минимумом зарплаты», причем забывали указать, какое количество рабочих имело право на этот «минимум» и какой процент денег, числившихся по графе заработной платы, шел на содержание миллионов в трудовых лагерях.

Эффект получался потрясающий. Мир не видывал более смелого и романтичного взлета фантазии.

Даже самые лояльные корпо начинали удивляться: зачем без конца увеличиваются вооруженные силы страны – регулярная армия и отряды минитменов? Уж не готовился ли испуганный Уиндрип защищаться против восстания всего народа? Или он собирался завоевать всю Северную и Южную Америку и стать императором? Или и то и другое вместе? Как бы то ни было, численность войск возросла настолько, что даже при деспотической налоговой политике корповское правительство все время страдало от недостатка средств. Правительство всячески стремилось увеличить экспорт, стало широко применять демпинг пшеницы, кукурузы, лесоматериалов, меди, нефти и машин. С помощью угроз и штрафов фермеров заставляли производить как можно больше продуктов, а затем по низким ценам забирали у них все для экспорта. Но внутри страны цены все время росли, и чем больше страна экспортировала, тем меньше потребляли промышленные рабочие. А ретивые окружные уполномоченные забирали у фермеров (следуя патриотическому примеру, показанному многими среднезападными округами в 1918 году) даже зерно, оставленное на семена, лишая их, таким образом, возможности вырастить урожай на следующий год; на тех же землях, где раньше фермер собирал столько пшеницы, что не знал, что с ней делать, он теперь голодал, не имея хлеба. И этого голодного фермера уполномоченные заставляли платить за корповские облигации, приобретенные в рассрочку по принуждению. Но когда он в конце концов умирал от голода, он мог и о чем больше не беспокоиться.

В Форте Бьюла теперь раза два в неделю выстраивались очереди за хлебом.

Из всех проявлении корповскои диктатуры Дормэса обенно поражал неуклонный спад веселья среди населения, хотя этот процесс шел у него на глазах и он мог его наблюдать у себя на улице.

Америка, подобно Англии и Шотландии, никогда, сущности, не была веселой страной. Она проявляла склонность к тяжеловесной и шумной шутливости, пряча в глубине души тревогу и чувство неуверенности, по образу своего святого покровителя Линкольна, с его смешными рассказами и трагической душой. Но по крайней мере это была страна сердечных и шумных приветствий, оглушительного джаза, звавшего к танцу, озорных выкриков молодежи и какофонии мчащихся автомашин.

И все это напускное веселье с каждым днем теперь шло на убыль.

Общественные развлечения были для корпо весьма доходной статьей. Но хлеб заплесневел, а зрелища закрыли. Корпо ввели новые и увеличили старые налоги на автомобили, кинокартины, театры, танцы и прохладительные напитки. В ресторанах пользование граммофонами или радио облагалось налогом. Будучи холостяком, Ли Сарасон ввел дополнительный налог на холостяков и незамужних женщин, а заодно обложил налогом и все свадьбы, на которых присутствовало больше пяти человек.

Даже самые отчаянные юноши все реже посещали общественные развлечения, так как всем, не носившим форму, было небезопасно появляться на людях. Любое общественное место кишело шпионами. В результате все сидели дома, беспокойно вздрагивая при звуке шагов, телефонном звонке или легком стуке ветки плюща в окно.

Десятка два лиц, непосредственно связанных с Новым подпольем, были единственными людьми, с которыми Дормэс отваживался говорить о чем-нибудь, кроме погоды, хотя раньше он страх как любил почесать языком. Чтоб дойти до «Информера», ему всегда требовалось минут на десять больше, чем всякому другом так как он останавливался на каждом углу – расспросить о больной жене, поговорить о политике, о вид на урожай картофеля, поспорить о деизме или потолковать о рыбной ловле.

Когда ему случалось читать о работе подпольщиков в Риме или Берлине, он им страшно завидовал. Правда, их окружали тысячи правительственных агентов незримых глазу и тем более опасных шпионов; но у них были и тысячи товарищей, с которыми можно было поболтать по душам и поговорить о деле, у которых можно было черпать бодрость и уверенность в том, что не так уж глупо рисковать жизнью ради этой ветреной дамы – Революции. Все эти конспиративные квартиры в больших городах – может быть, некоторые из них и на самом деле были озарены розовым сиянием, в которое их одевало воображение беллетристов. Но Форт Бьюла и ему подобные городишки были так разобщены, заговорщики были так хорошо знакомы друг другу, что и речи не могло быть о какой-нибудь романтике, и только необъяснимая вера могла заставить людей продолжать свое дело.

Теперь, после отъезда Лоринды, ему не доставляло никакого удовольствия красться по закоулкам для того лишь, чтобы встретиться с Баком, Дэном Уилгэсом или с милейшей Сисси!