— Я не знаю, каково это, — сказала Нахид, — и хвала Господу. Я знаю только, что ты предательница; ты сидела рядом со мной, слушала мои рассказы о моем муже и притворялась, что он для тебя никто. А потом, наверное, пересказывала ему все ужасы, которые узнала о нем. Ничего странного, что он меня избегал.
— Я никогда не говорила ему о том, что слышала от тебя, — ответила я. — Мы мало разговариваем.
— Ах так, — сказала она, поняв больше, чем я рассчитывала. — Как ты можешь это выносить — уступать ему в постели? — И задумчиво: — Конечно, тебе же платят и ты должна делать что сказано. Он ждет этого от женщин, подобных тебе.
— Причина не в этом, — ответила я, желая задеть и ее. — Сначала было за деньги, но теперь я делаю это, потому что люблю его.
Она закрыла уши ладонями, совсем как ребенок.
— Я больше ничего не хочу слышать, — сказала она. — Только не думай, что ты единственная, — под настроение он берет в постель и того молодого музыканта.
Возглас отвращения сорвался с моих губ, когда я вспомнила хорошенького наглого мальчика с гладкими щеками. Он всегда свободно заигрывал в моем присутствии, словно я ничего не значила.
Очнувшись, я посмотрела на Нахид, ища помощи; я думала, сможем ли мы стать союзницами.
— В этом случае он всеми нами пользуется как желает, — сказала я. — Что мы можем сделать?
— Я не знаю, кто это «мы», — ответила она. — Ты знаешь, что я не могу ничего сделать с его женами или сигэ. Единственное, что я могу, — это принести ему хороших наследников. То, на что музыкант не способен.
Я пристально посмотрела на нее: она слегка округлилась лицом и талией, и я догадалась, что она беременна.
— Нахид, — сказала я, — я смиренно прошу у тебя прощения. Понимаю, что должна была сказать тебе раньше, и сожалею о своей ошибке. Но теперь, когда судьба свела нас таким странным образом, не стать ли нам обеим его женами и вместе растить наших детей?
Нахид громко захохотала.
— Нам с тобой? — спросила она. — Ты сказала это, будто мы два цыпленка в горшке.
— А разве нет? — ответила я. — Я всегда восхищалась тобой и любила тебя. Когда мы встретились, я думала, что ты сказочная принцесса.
— А я подумала, что ты простая деревенская девочка, которая пойдет со мной на чавгонбози, — ответила она так уничтожающе, что я почувствовала себя уязвленной до самого сердца.
Но потом она ненадолго умолкла. Лицо ее смягчилось, и я увидела, как в глазах блеснула влага.
— Все изменилось, когда я узнала тебя, — заговорила она. — Я стала заботиться о тебе из-за твоей честности, верности и любящего сердца. Но теперь я вижу, что ошибалась, ибо ты ранила и предала меня и обращалась со мной хуже, чем с нечистым уличным псом.
Я ощутила жестокое раскаяние, потому что любила ее и никогда не хотела причинить ей горе. Но прежде чем я сумела что-нибудь сказать, Нахид затрясла головой, словно пытаясь удержать слезы, и гнев ее запылал еще сильнее, чем прежде.
— Мне надо было думать, прежде брать в подруги такую, как ты, — сказала она.
— Что ты хочешь сказать? — Я почувствовала, как начинаю закипать. — Что я выросла в маленькой деревне?
— Нет, — ответила она.
— Что я работаю руками?
Она помедлила секунду, и я заподозрила, что из-за этого тоже, но тут она сказала:
— И не потому.
— Тогда почему?
— Уважаемая замужняя женщина вроде меня не имеет ничего общего с теми, кто продает себя за деньги.
Я вскочила, гнев обжигал мои щеки; она сказала это так, словно я была ничем не лучше проститутки.
— Уважаемая — возможно, однако у розы никогда не было столько шипов! — крикнула я. — Потому твой муж и уходит ко мне и стонет от наслаждения в моих руках!
Нахид встала и подошла ко мне, приблизив свое лицо к моему так, что я ощутила ее дыхание на губах.
— Не могу заставить тебя отказаться от него, но если ты понесешь его детей, я прокляну их, — тихо сказала она. — Если продавец вишневого шербета нальет им отравленного питья, трудно будет поступить мудрее.
Ее глаза и драгоценности сверкали в вечернем свете, как ножи. Я попятилась. Пальцы Нахид выгнулись, точно когти, словно она хотела вцепиться в мое чрево и вырвать его. Я бросилась к двери и распахнула ее настежь. Служанка, пристроившаяся рядом, упала, застигнутая врасплох моим нарушающим приличия побегом. «Где мой чай?» — рявкнула я, схватила свою уличную одежду и выбежала наружу, куда, я знала, Нахид за мной не кинется.
Стоял холод, но идти домой было невмочь. Я пошла к мосту Тридцати Трех Арок и нырнула в один из сводчатых входов. Тучи собирались над горами, вода казалась ядовито-зеленым стеклом. Я глядела на богатых женщин в шелковых чадорах, медленно шествовавших по мосту в туфлях на деревянной подошве, приподнимавших их над землей, в то время как бедные женщины семенили, обернув ноги грязными тряпками.
Вспомнилось, как быстро Нахид предложила тогда свою дружбу, — это означало, что она в первую же встречу думала о моей полезности. Но это не объясняло, почему она столько времени провела со мной после того, когда нас поймали на чавгонбози, и того внимания, которое она щедро дарила мне на уроках письма. Нахид доверяла мне свои самые драгоценные секреты, и однажды она мне даже сказала, что верит — мы всегда останемся подругами. Но сейчас я понимала, что она думала о таких бедных деревенских девушках, как я: мы будем довольствоваться ролью бархатного ковра под ее ногами.
Начинало моросить. Мужчина поднял раскрытые ладони к небу, произнося хвалу Господу за дар влаги. Пока я торопливо спускалась с моста, капли стали крупнее и забили больней. Я представила себе Нахид в уюте ее дома. Наверное, она смотрит на дождь, падающий во внутренний дворик, из теплой комнаты, и ни одна капля не расплывется темным пятном по синему шелку ее платья. Если у нее мерзнут ноги, служанка согреет их своими ладонями. Я натянула чадор поплотнее, чтобы защититься от дождя, но напрасно: домой я пришла мокрой и промерзшей до костей.
Когда матушка увидела меня, глаза ее расширились в тревоге. Она стащила с меня мокрые одежды и укутала в толстое шерстяное одеяло. Меня так трясло, что она обхватила меня, не давая одеялу сползти. Озноб не прекращался до самого призыва на вечернюю молитву.
Следующие несколько дней я чувствовала себя опустошенной. Тело было грузным до неподвижности, глаза саднило, и время от времени я хлюпала носом. Матушка суетилась вокруг меня и пичкала черными травяными отварами, думая, что я больна. Когда Ферейдун снова прислал за мной, я пришла к нему с таким тяжелым сердцем, что не смогла скрыть этого.