— Быстрее.
Лестница освещена настенными факелами. В главной зале собрались свидетели, облаченные в одеяния трепещущей светотени, — мужчины впереди, женщины позади. Но, спускаясь, я замечаю, что чего-то не хватает. Рабби Лоса занимает главное место в трибунале пяти судей. Он вздрагивает, как от ожога, заметив меня. В его злобных глазках отражается страх. Внутри меня поднимается гнев, жаркий и требовательный.
И все же, что происходит? Мурса стоит напротив своего зятя Эфраима. Ее волосы забраны под платок из грубого льна. На ее лице читается отчаяние и безнадежность, руки дрожат.
Между ними на полу стоит черное глиняное блюдо. Халица! Господи, когда же наконец Ты пощадишь детей Своих?
После погрома Эфраим, видимо, отказался от своего намерения жениться. Мы все присутствуем на церемонии, которая освободит его от этой обязанности. Да и Мурса теперь тоже будет свободна.
Но что будет с ней? С небольшим приданым и половиной молодых евреев Лиссабона, превратившихся в золу, ее шансы на обретение заслуженного счастья ничтожно малы.
Эфраим объявляет о своем отказе взять Мурсу в жены тоном обвинителя.
Дрожащим голосом, проглатывая слова, Мурса отвечает на иврите:
— Меайн евами лехаким леахив беисраэль ло аба евами. — Затем повторяет свои слова на португальском, чтобы ее поняли все: — Брат моего мужа отказался основать семью по закону Израиля вместо своего брата и не желает взять меня в жены по закону Левирата. — Тяжелый вздох вырывается из ее груди, когда она умолкает.
— Ты понимаешь ее слова? — спрашивает рабби Лоса Эфраима.
— Да.
Судьи поднимаются. Мурса медленно подходит к Эфраиму, встает перед ним на колени и одной лишь правой рукой принимается развязывать кожаный шнурок, трижды обмотанный вокруг его правой голени. Ее прерывистое дыхание царапает воздух. Как только завязки свободно падают, она приподнимает его ногу и снимает с нее сандалию. Встав, она слегка отклоняется в поисках опоры, и бросает сандалию на землю между Эфраимом и судьями.
Рабби Сабах легонько толкает рабби Лосу локтем под ребра и что-то шепчет ему на ухо: этот вероломный мужлан от страха передо мной забыл свое место на церемонии. Торопливо он говорит Эфраиму:
— Взгляни на слюну, падающую изо рта этой женщины, пока она не достигла земли.
Мурса дрожит, с огромным трудом держась на ногах, и плюет на черное блюдо, символически унижая своего зятя за то, что тот отказывается подарить ей детей.
Эфраим демонстративно подымает сандалию и протягивает ее рабби Лосе, словно бросая ему вызов. Все пятеро судей в один голос произносят:
— Да будет на то Воля Господа, чтобы эта дочь Израиля никогда больше не нуждалась в халице или замужестве по закону Левирата.
Церемония закончена, и Мурса оседает на пол К ней бегут женщины, в то время как рабби Лоса прокладывает себе путь к лестнице. «Все раввины умеют убивать, как шохет! — думаю я. — Это он шантажировал дядиных контрабандистов. Вот почему Господь хотел, чтобы я присутствовал при этой халице!»
Я проталкиваюсь между стоящими в проходе мужчинами и бегу следом за раввином. Выбравшись из купальни, я вижу, как он ковыляет к своему дому. Я догоняю его в считанные секунды. Мои ладони превращаются в кулаки, сжимающие шелк его воротника. Я припираю его к стене дома Самира, говоря:
— Такой великий ученый и раввин из раввинов, как вы, не должен уходить так поспешно.
Он пытается оттолкнуть меня:
— Дай мне пройти, катамит несчастный!
— Вы принимаете меня за Фарида, любимца мужчин, имя которого вы не достойны произносить.
— Ты изобьешь меня прямо на улице, на глазах у всех? — Он оглядывается, чтобы заставить меня думать, будто вокруг уже собралась кучка любопытных.
— Вполне возможно, — отвечаю я. — Мне плевать, что обо мне подумают другие. Но я буду справедлив. Я не стану убивать вас за все ваши преступления против своего народа лишь потому, что вы убили моего дядю.
— Убил твоего дядю? Я?!
— Что же в этом удивительного? Вы его предали! Посмеете отрицать? Вы достали свой нож шохета и перерезали ему горло!
— Я совершенно точно это отрицаю. Конечно, мы не любили друг друга. Но между ненавистью и убийством лежит Красное море. А я не пересекал его.
— Где вы были в воскресенье, когда началось восстание? — требовательно спрашиваю я.
— Дома, молился. Одна из моих дочерей больна.
— Богу или Дьяволу?
— Пусть дикая свинья вылижет тебе…
Я с силой бью его головой о выбеленную стену. Он кричит, стонет.
— А свидетели?! — спрашиваю я.
— Со мной были обе мои дочери!
— Весь день?
— Да.
— Тогда почему доминиканцы пощадили вас?
— Я работаю на Церковь, дурень! — орет он.
— Ваши дочери дома?
— Даже не вздумай…
Недостаток сна и пищи начинает собирать свою дань с моей способности логически мыслить и душевного равновесия. Я волоку перепуганного раввина к его дому по улице Святого Петра. Какая-то часть меня, сохранившая ясность ума, понимает, что я позволил отчаянию измотать себя. Я боюсь взглянуть в глаза правде, связать все догадки в понятную последовательность? Все они в целости и сохранности покоятся в моей памяти Торы: Белый Маймон с Двумя Пастями; Диего, избитый камнями; длинный разрез шохета на горле моего наставника; письма от Ту Бишвата. Будь они выдержками из Торы или Каббалы, я мог бы сплести их воедино в осмысленный комментарий, ответ. Неужели я просто боюсь завершить свое путешествие к мести и миновать последние Врата Пустоты за смертью моего учителя?
Глава XVIII
Согласно Каббале, мед содержит одну шестидесятую сладости манны; сон — одну шестидесятую силы пророчества; суббота — одну шестидесятую славы грядущего мира.
А сон больного, — какая в нем часть смерти? Рахель, младшая дочь рабби Лосы, лежит под шерстяным одеялом на боку, положив тыльную сторону ладошки на лоб, словно защищаясь от людоеда. Ее глаза закрыты, но каждые несколько секунд она вздрагивает, охваченная внутренним холодом.
Эсфирь-Мария, ее старшая сестра, красные глаза которой не выражают ничего, кроме растерянного отчаяния, неподвижно сидит на краешке ее постели. В ее пальцах зажаты четки. Она кивает мне, как делают люди, лишенные способности говорить, заверяя в близости через расстояние.
Я воспринимаю болезненность детского тела как единое целое с отказом Эфраима от Мурсы. Нарушенные обязательства, превращающиеся в предательство, кажется, превращаются в единую цепь, сковывающую вместе всех нас.
— Давно она так? — спрашиваю я.
— С прошлой пятницы, — отвечает Эсфирь-Мария. — Но сначала ей не было так плохо.
— А в воскресенье ваш отец был с ней весь день?
— Это нелепость! — вопит Лоса. — Спрашивать мою собственную…
Эсфирь-Мария поднимает руку, заставляя отца замолчать.
— Да, — шепчет она. — Весь день и всю ночь.
Она поднимается, придерживая ладонью отозвавшуюся болью поясницу. Я говорю ей:
— Я спрашиваю потому, что мой дядя, его…
Она кивает:
— Мы все слышали. Тебе не нужно ничего объяснять. Послушай, когда пришли старые христиане, мы были здесь, прятались. Отец сказал, нас не тронут, но разве убийцам можно доверять? Пока… это был вторник? Я не очень хорошо запоминаю дни.
Я поворачиваюсь к рабби Лосе:
— Тогда почему вы не пустили меня, когда я приходил сюда раньше? Или не зашли ко мне домой? А потом, в микве, когда вы…
— Ты что, спятил?! Ты ломился ко мне в дом. У меня здесь больной ребенок. Каждому известно, что ты хочешь отомстить за своего дядю. А теперь, если ты… Постой… — Лоса пересекает комнату, снимает со стены тусклое зеркало и подносит его мне. — Смотри! — велит он. — Ты бы не сбежал от такого?
Из помутневшего серебра, при слабом свете свечей на меня смотрит перекошенное, страшное лицо, заросшее неопрятной щетиной, обрамленное спутанными грязными волосами.
— Вы правы, — соглашаюсь я. — Ну и видок у меня. — Я достаю из сумки портрет беспризорника, пытавшегося продать Агаду дяди. — Никто из вас не узнает этого мальчика?
Эсфирь-Мария изучает рисунок, склонившись к ореолу свечного пламени.
— Нет, — говорит она, передавая портрет отцу.
Он мотает головой. Обращаясь к раввину, я говорю:
— В таком случае, вы не помогали моему дяде вывозить книги? — Он вновь мотает головой, и я добавляю: — Поклянитесь в этом на Торе.
Он клянется, и в эту минуту Рахель начинает хрипеть во сне, словно в ее груди спрятаны порванные мехи.
— Могу я прикоснуться к ней? — спрашиваю я.
Лоса кивает. Пульс девочки бешено колотится в запястье. Ее лоб горит, но, как ни странно, она не потеет.