жизнь была к ней милосердна. Однажды в замке неожиданно загремел ключ, и в камеру ввалилась старшая надзирательница.
— Идите сюда! — рявкнула она, и не успела Марушка опомниться, как оказалась в соседней камере, а следом за ней туда проскользнула небольшая девочка.
— Юлинка!
— Марушка!
Они были знакомы с того времени, когда Марушка, еще до вынесения приговора, ходила с остальными на общую прогулку по тюремному двору. Теперь они удивленно смотрели друг на друга, одна держала в руке откусанный кусок хлеба, другая — миску с недоеденным супом. И только после того как закрылась дверь, обе осознали, что это не сон и не ошибка, а обычное переселение из одной камеры в другую.
Опять можно говорить по-чешски, слышать чешскую речь. Они ведь были из одной области.
— Юлинка, вспомни Стражнице…
— Знаю, Марушка, знаю, ведь я же сама оттуда.
— К счастью, немцы не разбираются в географии, иначе бы они не посадили нас вместе.
Они вместе, вдвоем! Жизнь приобрела новый смысл, новое содержание. Радовать, учить, воспитывать эту милую, низкорослую девочку, которая с пятнадцати лет сидит в нацистских тюрьмах. Необходимо подготовить ее к жизни, о которой она пока ничего хорошего не знает.
Дни побежали веселей, как будто они не могли дождаться весны.
— Этот период я больше всего люблю, — шептала Юлинка с чувством. — Канун весны… когда все прекрасное еще впереди.
43
Грязный февральский снег тает на тюремном дворе. Совсем недавно Марушка не решалась тронуть первый снежный покров. А теперь уже весна стучится в дверь. Неужели Марушка еще жива?
Склонив голову, она с детской милой улыбкой на лице делала круги по грязному дворику. В этот момент до ее слуха донеслась какая-то знакомая мелодия. Да, она вспомнила: Стражнице, студенческая библиотека… Марш плебеев!
Его пели девушки из мастерской.
Марушка глубоко вдохнула и почувствовала запахи приближающейся весны, которые проникли в тюремный двор.
Все наполнилось весной. В садах расцветают форзиции, в канавах и у дорог вылезают желтые лохматые цветы мать-и-мачехи. Этот великий переворот в природе, это ежегодное чудо все заключенные братиславской тюрьмы расценивают по-своему. Тайными, неуловимыми путями в тюрьму проникают новости с фронта. У Сталинграда фашисты получили по заслугам, и теперь русские наступают.
Надзирательница Нау появилась в черном траурном костюме.
«Наш фюрер сказал…» — передразнивали ее за спиной заключенные.
— Наш фюрер объявил трехдневный траур, — сообщила им Нау вместо обычной тирады. — Мы сократим линию фронта и победим. Зиг хайль!
Приговоренные к смерти хорошо понимают, что после такого разгрома фашисты никого не будут щадить, что они теперь будут мстить. Но что стоит собственная жизнь по сравнению с судьбой целого народа! Прекрасная, цветущая весна, поторопись, весь мир ждет тебя с открытыми объятиями!
Ярину перевели в вальдгеймскую тюрьму. Распался надежный треугольник. Расставание было тяжелым. Одна надзирательница, добрая душа, тайком провела Ярину накануне ее отъезда в камеру Марушки. Девушки обнялись. Марушка хотела сказать Ярине, что она ее любит, что она восхищена ее смелостью и уверенностью, но горло сдавили спазмы, и Марушка произнесла лишь несколько бессвязных фраз.
А Ярина, мужественная Ярина, никогда не терявшая оптимизма, вся дрожала. Сколько раз она мысленно провожала подругу к месту казни, сколько раз вместе с ней умирала, и если бы в эту минуту ей предложили пойти вместо Марушки на казнь, Ярина без колебаний согласилась бы.
— Покажи руку, — попросила она Марушку, чтобы отвлечь себя и подругу от переживаний. Торопливо схватила ее ладонь и наклонилась над ней: — Слушай, у тебя длинная линия жизни. И нигде не прерывается. Клянусь, ты переживешь всю эту заваруху!
Марушка благодарно улыбалась. От Ярки не скрылось выражение снисходительности в ее глазах.
— Ради этого стоит жить, Марушка! — страстно воскликнула Ярка.
— И умирать ради этого стоит, — спокойным голосом прервала ее Марушка. «Есть вещи сильнее жизни, — донеслись к ней откуда-то издалека голоса. — Да, Простеёв, могила Волькера… Слышишь, Юла, я не бросала тогда при встрече с тобой слов на ветер». — Я не боюсь, и если бы начала жить снова, то повторила то же самое.
— Представляешь, немцы потеряли под Сталинградом больше восьмисот тысяч солдат! — В глазах Ярины снова появились веселые искорки. — Паулюс сдался вместе со своими генералами.
Веселое настроение Ярины передалось Марушке.
— Может быть, я дождусь еще победы! А если нет… — Ее голос задрожал, она на минуту замолчала. Потом, однако, упрямо мотнула головой: — Ведь на фронте каждую минуту погибает столько людей!
Они снова обнялись.
Это было в феврале. А сейчас март. Марушке и Витезке так не хватает Ярины.
Через тюремные стены проникают потрясающие новости. Время насыщено событиями. Марушка доверяет все свои мысли, надежды и сомнения бумаге. Счастье, какого она никогда до сих пор не испытывала, охватило ее.
Когда-то, еще в гимназии, Юла учил ее выражать мысли стихами. Но это была лишь форма, теперь речь идет о совершенно другом. Здесь она в каждое слово вкладывает часть самой себя, каждая написанная ею строка как бы составляет частицу ее сердца. Девушку волнует не гладкость написанных строк, а их глубокое содержание. Марушка довольна, когда ей удается перекинуть мост между мыслью и ее выражением.
«Читаю стихи Незвала «Мать надежды» и тоскую о вас, мои дорогие. Тоскую о твоих коленях и твоей ласке, моя милая мама, о твоем крепком пожатии руки, отец, о ваших голосах», — писала она.
Никогда в прошлом Марушка не испытывала такого доверия к людям, как сейчас, находясь в мрачной тюремной камере. Она связана невидимыми нитями с их сердцами, а они стали составной частью ее жизни. Они — ее союзники в борьбе против страха перед смертью.
На Фрайбургерштрассе находится тюрьма, предназначенная преимущественно для женщин. На Клечкауштрассе — тюрьма для мужчин. Каждую неделю там происходят казни. Палач двадцатого столетия не отсекает голову осужденного мечом, как это было в средние века. Он лишь нажимает на рычаг, и механизм гильотины совершает казнь.
Каждые две минуты падает голова. А два пожарных шланга смывают в стоки все следы. Так что очередная жертва, попадающая на место казни спустя сто двадцать секунд, уже не видит крови предыдущего казненного.
И ножи всегда острые. Их точит бывший жестянщик Тонда. Он сидит в одиночке и под шум точильных кругов размышляет о том, что наступит день, когда этот нож отделит от тела и его собственную голову. Кто же будет точить ножи после него?
Тупой, ужасный, чудовищный мир! Ты убиваешь и цинично улыбаешься! Люди, люди — все, кто достоин этого звания, кто чувствует и мыслит, действуйте! Месть и справедливость в ваших руках!