жива, но почему-то я очень рад, что никто не убивал Гертруду Тилле, никто не позарился на ее драгоценности, а умерла она своей смертью «на руках у любимого человека», как пишут в романах. 
—      Конечно, лучше, когда никого не убивают и не грабят, — вяло отозвалась я, — но в этом случае нам, юристам, уже нечего делать.
 —      Кошмарная профессия, — заметил Овидий. — Неужели тебя не привлекает ничто другое?
 —      Привлекает. Я сочинила стихи.
 —      На память знаешь?
 Конечно, я знала их на память, иначе как бы я могла их прочесть: в саду было совершенно темно.
 Этот сад под строгим секретом открыл мне Дима, взяв с меня слово, что я не побегу смотреть, к какому дому сад относится и что в этом доме помещается... Дело в том, что мы проникали в сад через забор.
 Никого никогда мы там не встречали, никогда не видели света в окнах дома, никаких звуков оттуда не доносилось. Видно, там рано ложились спать. А мы с Димой лезли через забор почти ночью. Сад был ухожен, дорожки разметены, и даже был там грот.
 Я стала читать свои стихи. Про Парижскую коммуну.
 В тот год весенние лучи
 И ветер вольный, ветер марта,
 Не гнали звонкие ручьи
 С высот Бельвиля и Монмартра.
 Не развевал он кружева
 И кудри рыжие красоток...
 Река, недвижна и мертва,
 Не гна́ла вдаль красавиц лодок...
 В весенний вечер не зажглись
 Сады и рощи Сен-Жермена.
 Лишь пеленою стлалась высь,
 Роняя облака над Сеной.
 И не сновал веселый сброд
 Второй империи... Казалось,
 Париж, как Рим, на смерть идет,
 На плаху Времени... Бывало,
 Британский лев спешил сюда,
 В Париж-вертеп, в Париж-игральню.
 И мчались легкие суда