на западе, подумал: «Не Дармштадт ли?» Сегодня пришло подтверждение. Да, бомбили Дармштадт.
Ничего не знаю о судьбе друзей.
Ребята принесли мне две американские листовки на немецком языке. Одна озаглавлена «Wer hat recht?»[905]. «Вначале хвастливое заявление Геринга, сделанное в 1940 году: „Ни один вражеский самолет не будет летать над Рурской областью!“ Прошло с тех пор четыре года. И вот теперь тысячи англо-американских самолетов летают над немецкими городами».
Во второй листовке высказывания глав правительств трех союзных держав о судьбе побежденной Германии. Лучше всех сказал Сталин: «Нельзя смешивать гитлеровцев с германским народом. Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается»[906].
Володя Чубатый — Ивану Качкану:
— He могу без смеха вспомнить, как вас бил Рыцарь. Вы лежали без движения на земле, а он вас то сапожищем, то гуммикнипелем, то кулачищем. Хи-хи-хи, вот смешно-то.
— А чего тут смешного нашел, Володя? Тебя-то разве не били?
— Били, конечно, да еще как! Несколько раз, хи-хи. Да и есть ли в лагере небитые?
— Есть, вероятно. Да только едва ли наберется человек 10 на 1500 русских пленяг.
Ну и весельчак же этот Володя Чубатый. На редкость живой и смешливый парень. Всегда нечесаный и немытый, всегда оборванный и небритый, всегда со следами немецкого рукоприкладства на лице и теле, Чубатый тем не менее никогда не падает духом. Целый день только и слышно его «хи-хи-хи».
Правда, особую звучность, искристость и бодрость этому «хи-хи» сейчас придает жженый сахар, добытый во Франкфурте-на-Майне, куда нас пять дней подряд возили на раскопки. Там мы под грудой мусора и обломков обнаружили гигантский монолит желто-бурого цвета. Наши исследования показали, что это сахар, расплавившийся во время недавней бомбежки, а затем застывший и превратившийся в глыбу. Ломами, кирками, лопатами мы откалывали от нее куски и набивали карманы, пазухи, торбочки и «пикировочные» сумки. Хотя в жженом сахаре и много всяких инородных включений (песок, куски штукатурки, битое стекло и т. п.), но в целом это вкусный, питательный и полезный продукт.
В этом деле Володя Чубатый оказался впереди всех. Он накопил едва ли меньше двух пудов жженого сахара. С тех пор он целый божий день, с раннего утра до поздней ночи сосет французские леденцы. Его не смущают никакие инородные тела, нередко попадающиеся в кусках этого лакомства. Недавно, обсасывая эдакий изрядной величины леденец, Чубатый обнаружил в нем человеческий палец, оторванный во время бомбежки и занесенный взрывной волной в расплавленную сахарную массу. Не отвращение, а бурное веселье вызвала у Володи эта находка.
Вот какой смешняк и хохотун завелся у нас в бараке. Впрочем, нам иногда кажется, что в смехе Чубатого, в его веселье есть что-то патологическое.
Получил письмо из Дармштадта от Кости Беломара. Оно долго блуждало и лишь окольными путями добралось до меня. Думаю, что его привез кто-нибудь из немцев, работающих на МАД, и передал какому-либо местному немцу, а тот французу. Бесспорно лишь одно: письмо вручил мне Пьер Райль, с которым мы вместе ишачим на строительстве партайбункера. Костя пишет о бомбежке Дармштадта. Фестхалле сгорел полностью. Погибло больше 60 человек. Все они сгорели в хорошо перекрытой сверху траншее, куда сквозь вентиляционные щели проникли напалм и фосфор. Стоявшие ближе к выходу успели быстро эвакуироваться и сбросить с себя воспламенившуюся одежду. Остальные 60 пленяг догорели в траншее. Подавляющее большинство фестхальцев находилось в продолжение бомбежки во дворе лагеря. Огненный дождь ливмя лил на них, ярким пламенем горели бараки, служебные помещения, огромное здание солдатского клуба (фестхалле). Когда рухнули деревянные столбики, поддерживающие штахельдрат, пленяги бросились в лес. Недолго, правда, они были на свободе: на следующее утро немцы выловили почти всех.
Мои друзья живы, но у каждого более или менее значительные ожоги на теле.
Беломар пишет далее: Алеша Ниценко жив, сидит где-то в штрафлагере. Конечно, штахельдрат не родная мать, но все же он лучше петли, из которой мы вызволили Алешу.
Другая новость: Сотницкий во время ночного налета английской авиации сбежал из кранкенлагеря. Он был там всего неделю. Не сбеги Сотницкий из смертного лагеря — быть ему в кремационной печи.
Очнулся я на носилках во дворе госпиталя для военнопленных. Был уже поздний вечер. Сквозь густеющую пелену мрака заметил в ногах у себя двух молодых людей в военных французских мундирах. Путая немецкие и французские слова, они кричали куда-то во тьму:
— Monsieur arste, herr médecine! Commen zi isi![907][908]
И вдруг я понял все: «Голова разбита, расстаюсь с жизнью». Сердце сжалось, отчаяние охватило меня. Хотелось крикнуть, звать на помощь.
Сдержался. Мгновенно схлынула волна отчаяния, наступило полное спокойствие. «Буду жить, — мысленно твердил я, — должен жить!»
К носилкам медленно подошел врач, взглянул и молча удалился. Смотрю на него и читаю на лице приговор: «Смерть». Но ничто уже не пугает: стойкая уверенность вселилась в душу. «Врешь, альте гауна[909], назло врагам жить буду!» Я силится произнести эту фразу, но слетавшие с губ звуки не связывались в слова.
Кто-то склонился надо мной. Осмотрев мою голову, он сказал ломаным немецким языком с явным чешским акцентом:
— Зофорт им опе![910]
Французы подняли носилки и внесли в лифт. Я слышал потом, что операция длилась три с половиной часа. Оперировал чех, ассистировал немец. После я узнал их фамилии: немца звали Dr. König (он начальник госпиталя для военнопленных), чеха — Dr. Raž.
Оперировали без наркоза: я все видел, все слышал, все ощущал и понимал. Но ни единый звук или вздох не слетел с моих губ.
Видимо, считая меня неспособным понять человеческую речь, операторы вслух высказывали диагностические и прогностические данные. Однако я нисколько не был взволнован тем, что они отнесли меня к категории безнадежных.
После операции отвезли меня в подвал-бомбоубежище. Лежу один-одинешенек в просторной комнате, где свободно разместились бы две сотни лежачих больных. Здесь царствуют безмолвие и полумрак, не пробиваемый лучиками крохотной электролампочки. Ни единая живая душа во весь день не заглянула сюда. Я понял, что это временное убежище для отходящих в вечность.
«Тщетны все ваши надежды. Все равно я живым и здоровым вернусь на Родину. Как же я посмеюсь тогда над теми, кто прорицает мне сейчас смерть!» Так хотелось крикнуть, но вместо слов полился какой-то нечленораздельный каскад звуков.
Всю ночь не спал. Голова сдавлена обручами, начинена какими-то взрывчатыми веществами. Порой начинает даже казаться: вот сейчас она треснет, взорвется, как граната.
Утром подошла немолодая уже медсестра-немка. Она поправила подушку, сменила на моей голове пузырь со льдом и