Потом она ушла.
Ищенко сидел.
Часы на стене показывали без десяти три. Потом они стали показывать три минуты четвертого. Лед горел в миске. Тиканье жило самостоятельной от самих часов жизнью. Оно бегало на стальных ножках секунд, прихрамывая, по сеням.
Опять вышла женщина.
— Ну, чего ты здесь ждешь?
Ищенко встал, помялся.
— А больше ничего? — спросил он робко.
— Больше ничего.
Бригадир неумело свернул вещи.
— А когда приходить?
Женщина усмехнулась.
— Да уж как-нибудь приходи.
Ищенко помялся и нерешительно, почему-то на цыпочках, вышел на улицу.
Плетенки уже не было. Придурковатый кучер уехал.
— Куда ж теперь?
И вдруг, со всей трезвостью, очевидностью и ясностью ему представились часы, на которых три минуты четвертого.
А до участка километров пять.
Он побежал по улице, прижимая к груди разлезающиеся вещи.
Показался автомобиль.
Ищенко выбежал на середину дороги.
— Стой! Эй, хозяин, подвези!
Автомобиль вильнул и, обдав черным облаком пыли, пропал из глаз.
Ищенко только успел рассмотреть гелиотроповый костюм.
Он плюнул и побежал.
XLI
— Товарищи!
Мося не справился с голосом.
Нужно было начать сдержанно и веско. Но он вдруг восторженно закричал и сорвался.
Он захлебнулся.
Не находя больше слов, он коротко рубанул перед собой кулаком.
Двадцать две бочки с отбитыми крышками дымились на ветру. Ветер тянул в упор. Он извлекал из бочек серо-зеленое облако цемента. Смешиваясь с горячим запахом искусственной сирени, оно плыло и крутилось цветочной пылью.
Седой порошок оседал на бровях и ресницах бригады.
Не хватало Ищенко.
Но это не вызывало опасений. Он придет.
Мося стоял лицом к лицу с бригадой. Между ними не было посредников. Он выговорил себе это почетное боевое право у Корнеева и Маргулиеса.
Десятнику дано задание, и он его выполнит. Он ручается. Этого достаточно. Никаких посредников. Никакого вмешательства. И точка. За все отвечает десятник.
Напряженно и страстно ждал он этой минуты. Он приготовил речь. Теперь эта минута наступила.
И слов не было.
Мося прошелся туда и назад перед бригадой. Он прошелся по новому настилу, как по эстраде, глубокомысленно склонив лоб и выгадывая время.
В голове беспорядочно неслись обрывки неподходящих газетных лозунгов:
«Страна ждет дешевых овощей…» Нет, нет! «Система Госбанка — могучий рычаг хозрасчета…» Не то! «Главное сейчас — это… крольчатник…» Нет, нет!.
Мося исподтишка бросал по сторонам неистовые взгляды.
Вокруг теснились люди и материалы.
Он видел обращенные к нему внимательные глаза. Он узнавал их.
Синие глаза Сметаны и карие — Нефедова. Анилиновые, туманные — Саенко. (Ах, Саенко пришел!) Были черные серьезные и нежные глаза Винкича и круглые острые глазки Георгия Васильевича.
Они смущали его больше всего и лишали последней капли спокойствия.
Он видел задранные ручки тачек, дымящиеся бочки и дымящуюся сопку песка. Он видел, как монтеры тянут в контору прораба телефонный кабель и как за ними неотступно, по пятам, ходит маленький Тригер.
Свистел паровик. Сталкивались буфера. Падали крюки. С грохотом отваливались борты платформ. Сыпалась щебенка. Бежал Корнеев с бархатными бачками. Появлялась и пропадала в сумраке тепляка высокая круглая кепка Маргулиеса.
Шли и остановились двое девчат. Они держали в каждой руке по брезентовой рукавице, наполненной водой. Как видно, несли кому-то напиться. Сверкающая вода капала на землю длинными серьгами. Девушки смотрели на Мосю глянцевыми глазами, полуоткрыв рты.
Низко и тяжело бежали тучи.
А он не мог сказать ни слова. Прямо скандал. Это было ужасно. Как во сне…
Время неслось с такой быстротой, что казалось неподвижным. Оно закрутилось спиралью, стальной пружиной. Оно закрутилось и оцепенело, каждый миг готовое сорваться, зазвенеть и со свистом развернуться, увлекая за собой по кругу длинно и тускло дымящуюся панораму участков.
Мося постыдно проваливался.
Он собрал все свои силы. Он метнул глазами в сторону журналистов.
— Товарищи! — почти жалобно крикнул Мося. — Дорогие товарищи! Мы все — как рядовые бойцы, ударники-энтузиасты второй хозрасчетной нашего авторитетного шестого участка… И пускай будут свидетелями товарищи из центральных газет… Даем твердое, нерушимое слово…
Он запнулся.
Сметана на цыпочках подобрался к Мосе сзади.
— Кончай митинг, — сказал он, подмигивая ребятам. — Будет.
Он дружелюбно взял Мосю за плечи и легонько поддал коленом.
Мося страшно и матерно выругался, сделал зверское лицо, но тотчас бросил плутовскую и предупредительную улыбку в сторону журналистов.
— Я, конечно, очень извиняюсь за выражение.
Ищенко шагал через бревна и трубы.
Его новые штаны до колен покрывали бархатно-рыжие голенища пыли. Босые ноги были побиты и окровавлены. Рубаха чернела от пота. Мокрые волосы блестели на лбу слипшимися перьями.
Грудь широко и сильно раздавалась.
Он пробежал, не останавливаясь, пять километров по исковерканной, кремнистой земле четырех участков.
Его подстегивала жгучая, неотступная мысль: деревянный настил!
Однако произошло чудо!
Его идея осуществилась без его ведома и участия: фронт работы покрывал новый аккуратный пол.
Бригадир заметил это сразу.
Впрочем, он не думал о чуде. Его идею додумали и «дожали» другие. Это было в порядке вещей. Он принял это если не как должное, то, во всяком случае, как вполне законное.
Он остановился и перевел дух.
Но тут же его пронзила новая мысль, новая жгучая тревога: щебенка! В какую сторону железнодорожного пути ее сгружают?
Надо, чтоб складывали направо, непосредственно к самому настилу. Но могли не сообразить. Могли начать сбрасывать налево.
Тогда между щебенкой и бетономешалкой ляжет железнодорожное полотно. Тогда щебенку придется возить на тачках через рельсы.
Он бросился вперед.
Дробно грохотнула сбрасываемая щебенка.
Он увидел, что сбрасывают налево. Он побагровел.
Он хотел закричать во все горло, но в тот же миг понял причину.
Правая сторона была завалена материалом: лесом и арматурой. Их убрать было немыслимо. Просто — некуда.
XLII
Хозяйственным и наметанным глазом схватил бригадир картину фронта сразу во всех подробностях.
Бригада на месте. Все шестнадцать хлопцев налицо. Загиров и Саенко нашлись. Это хорошо.
Мося роет землю носом. Хорошо.
Цемент в открытых бочках. Плохо. Лучше бы в специальном ларе.
Песок расположен удобно. Хорошо.
Щебенка слева от полотна. Плохо,
Ветер не сильный. Хорошо.
Забыл в бараке спецовку. Плохо.
Поспел вовремя. Хорошо.
Корнеев мерил большими шагами стороны фронта, машинально обходя настил, как бы не желая переступить демаркационной линии поля, где, по уговору, вся власть уже перешла десятнику.
Ищенко быстро прошел мимо него, обдавая жарким запахом здорового, потного, возбужденного тела.
— Сколько время?
— Без четырнадцати минут, — сказал Корнеев, не останавливаясь и не глядя на часы.
— А ну, хлопцы…
Ищенко остановился и бросил быстрый, пытливый взгляд на Сметану.
— Расстановочку сделали? — спросил он скороговоркой.
Сметана кивнул.
— А ну, хлопцы, — сказал Ищенко, медленно, но неумолимо подымая голос до вибрирующей высоты кавалерийской команды. — Слушай меня! По тач-ка-а-ам! По мес-та-а-ам!
И это «по тачкам» получилось у него совсем как «по коням». Вышло точь-в-точь так, как не раз выходило в таких случаях у старшего бригадира Ханумова. Ищенко первый бросился к своей тачке. Хлопцы последовали за ним. Они мигом рассыпались по фронту работы, и каждый — с лопатой или с тачкой — занял заранее назначенное место.
Ищенко внимательно осмотрел расстановку, подсчитывая шепотом про себя число хлопцев в каждом пункте. «Моторист — раз. Два — на песке и два — на тачках. Два — на цементе, два — на тачках. Два — на щебенке и два — на тачках…»
— Стой! — закричал он. — Стой!
Положение со щебенкой меняло дело. Два человека на щебенке — слишком мало. Эту точку необходимо укрепить.
Бригадир быстро, в уме, сделал перерасчет. Ему надо было выкроить двух лишних ребят на щебенку. Лишних не было, но можно было ослабить другой, более благополучный пункт.
Эта же самая мысль тотчас пришла и другим.
— На щебенке — маловато! — закричал Сметана.
Маленький Тригер «нажимал» на монтеров. Вместе с тем он, не переставая, следил за расстановкой бригады.
— Двух на щебенку! — сказал он поспешно.