Но наряду с этой задачей восстановления распадающегося мирового пространства, встает задача восстановления распадающегося исторического времени. С этой задачей и связаны те вопросы общего культурного накопления, о которых говорилось выше. И если моральные откровения грядущей эпохи раскрываются нам посредством понятия мировой геостратегической вертикали, объединяющей Север и Юг (и персонально цивилизации России и Индии), то задачи совершенствования модернистской машины времени — коррекции ее отношения к культуре и к культурному наследию в значительной степени раскрываются посредством экспликации смыслов, заключенных в геополитических понятиях: Континент, хартленд (центральная земля), географическая ось истории.
В самом деле: если мы под понятием постэкономической цивилизации будем подразумевать только результаты великой моральной революции, восстанавливающей нравственные приоритеты взамен утилитарно-прагматических и потребительских, мы рискуем просто перечеркнуть современность и превратить ее адептов в таких же озлобленных изгоев грядущего фундаментализма, какими сегодня становятся или могут стать изгои модернизма. Без потерь никакая новая эпоха не обходится, и та, которая ждет нас впереди, вряд ли станет исключением. Вероятно, и в ее механизмах будет многое от той энергетики культурных реакций и инверсий, посредством которых мстят за себя долго игнорируемые интересы и ценности.
Проблема в том, что современность умеет лучше защищать свои позиции и привилегии, чем предшествующие носители статус-кво, и посягательство на ее "завоевания" со стороны сил будущего может вызвать столь опасную реакцию власть имущих модерна, что это способно потрясти всю планету. Исторический опыт уже показал нам, что победившие революционеры способны отстаивать свои "революционные завоевания" куда с большей жестокостью, чем наследники традиционных привилегий. По всей видимости, и контрреволюции модерна, борющегося с наступлением постэкономического будущего, могут стать несравненно более разрушительными и кровавыми, чем контрреволюции старого типа.
Проблематика будущей постэкономической или постматериальной эпохи отнюдь не ограничивается теми смыслами, которые успели открыть в ней зачинатели альтернативного движения западных шестидесятников. Тогда речь шла о социологически верифицируемой тенденции: с повышением уровня жизни и культуры людей происходила перегруппировка материальных и духовных, первичных и вторичных потребностей — в пользу последних. Такое наблюдение верно, но оно больше касается следствия, а не причины и не указывает на основания самой этой тенденции.
Постматериальная цивилизация перестанет быть утопией, если мы докажем, что возможна качественно иная "машина времени" или отбора материала культуры (равно как и человеческого материала), чем та, которую изобрел модерн, навязавший духовной культуре игру с нулевой суммой. Прежняя машина прогресса при отборе нужного и ненужного, пригодного и непригодного в культуре пользовалась одним главным критерием — технологизируемостью информации. Если тот или иной "текст культуры" — будь то художественное озарение или моральная максимума — не мог быть переведен на язык промышленных, социально-управленческих или политических технологий, прозелиты модерна с презрением третировали его как "жвачку" или неуместное "миндальничание". Так вели себя не только пионеры капиталистического накопления или "капитаны индустрии", но и большевистские революционеры, сделавшие немало открытий по части политической эффективности.
Модерн выступил как машина утилизации природы, культуры и самого человека и поставил задачу перевода наличной информации из дискриптивного (описательного) состояния в прескриптивное (технологически рецептурное). Те информационные слои культуры, которые не поддавались процедурам такого перевода, третировались как "пережиток", создающий "информационный шум". Критерии, по которым осуществлялись указанные процедуры, сформировала позитивистская методология. Это "чувственная" (эмпирическая) верифицируемость, экспериментальная подтверждаемость и операциональность (переводимость на язык исчислений).
Предварительно надо отметить, что ни моральные заповеди, ни озарения великой культурной классики этим критериям заведомо не удовлетворяли. (В самом деле: что стало бы с моралью, если бы ее максимы подвергались критерию эмпирической подтверждаемости или практической отдачи!)
Что же необходимо было проделать с наследием с учетом указанных трех критериев?
Во-первых, тексты культуры подлежали дроблению и "выправлению": ведь только короткие и недвусмысленные тексты могут верифицироваться в непосредственном эмпирическом опыте.
Во-вторых, в этих текстах сохраняются преимущественно те значения, которые подвергаются количественному измерению типа "больше-меньше".
В-третьих, в них сохраняется только то, что может быть воспроизведено и тиражируемо. Поэтому все, что выходит за рамки механического восприятия и требует морального или творческого воодушевления, также бракуется. Таковы принципы отсева содержания культуры, которых требует информационная система технологизируемого знания или науки.
Но точно такими же являются и принципы отбора, применяемые в современной массовой культуре, в средствах массовой информации, в индустрии развлечений, рекламы, пропаганды. Это указывает на наличие внутреннего изоморфизма во всей системе модерна. Здесь действует своего рода обратная пропорциональность: чем более содержательным и многозначным является тот или иной культурный текст, тем более проблематичной выглядит его технологизация — перевод на язык прескриптивной (рецептурной) информации. Потому-то и применяются указанные процедуры безжалостного процеживания материала культуры: ее "тексты" дробятся, упрощаются и "выпрямляются", для того чтобы быть используемыми как сырье или полуфабрикат мегамашиной модерна.
Можно сделать и предварительное обобщение, отметив, что и наследуемая культура-память и выстраданная современниками культура-опыт не только дробится и подвергается выбраковке по технологическому критерию, но и по двум более общим признакам: безразличия к природе и безразличия к морали. Закрадывается подозрение, что энергия модернизаторских инициатив прямо пропорциональна степени ослабления экологических и моральных запретов.
Модернизаторские эксперименты с природой и культурой предполагают безответственную пиратскую психологию налетчиков, которые сами не собираются жить в пространстве, подвергшемся их опустошению. Действия модернизаторов новейшей волны во всем постсоветском пространстве напоминают психологию таких налетчиков, заблаговременно подготовивших плацдармы для своей будущей миграции из опустошенного и оскверненного ими пространства. Пираты живут в краткосрочном времени, и их интересует только то, что способно дать немедленную отдачу, хотя бы и ценой подрыва долговременных условий существования "туземного населения".
Континент живет совсем в другом пространстве-времени: в пространстве, из которого некуда эмигрировать, и во времени, где долгосрочные выгоды важнее краткосрочных. Для обозначения такого мировосприятия К. Шмидт воспользовался метафорой Дома, противопоставив ее пиратскому Кораблю. То, что называется глобальным кризисом современности, жители Континента воспринимают как опустошение их Дома. И поскольку у человечества в целом нет иных ресурсов и запасов, кроме тех, что хранил и хранит континентальный Дом, то надо признать, что на наших глазах заканчивается та форма модерна, которая связана с архетипами пиратства, с океаническими набегами на "косный и неповоротливый" Континент.
Континенту предстоит сформировать качественно иную "машину времени", иные процедуры отбора материала культуры. Техника отбора "коротких предложений" и текстов должна смениться методологией работы с "длинными текстами", хранящими долговременные заветы культуры и морали. Культура двух континентальных полюсов, расположенных на индоевропейской вертикали,— России и Индии как раз и отличается изобилием "длинных текстов". Эта особенность вызывала крайнее раздражение запальчивых модернизаторов, но именно она вселяет надежду на то, что у человечества, истощенного и деморализованного миропотрясательными экспериментами модерна, в запасе еще есть спасительная альтернатива.
Попытаемся конкретизировать проблему "длинного и короткого текста". Автору уже приходилось писать о том, что западный тип рациональности основан на редукционистских процедурах, на объяснении высшего посредством сведения его к низшему, сложного — к простому { См.: Панарин А. С. Российская культура как фактор планетарной реформации. // Образ России. М.: 1998. } . На этом основан механистический, технологический и экономический детерминизм. Такой детерминизм меньше объяснял те или иные явления и процессы, чем открывал рычаги управления ими. Вероятно, детерминистская "игра на понижение", связанная со сведением сложного к простому, соответствует законам возрастания энтропии.