Читать интересную книгу Тоннель - Вагнер Яна

В этот самый момент женщина из Майбаха заметила наконец у автобуса печальную Валерину фигуру. Он стоял посреди раздетой толпы в длинном осеннем плаще, неподвижный как памятник, и всем видом выражал крайнюю степень отчаяния.

— Значит, вот что я предлагаю, — сказала она громко, а затем снова по-ленински вскинула руку и повторила: — Значит, вот что! Я! Предлагаю!

Слов ее, возможно, в общем гвалте никто не разобрал, а вот поднятая рука как всегда сработала. Тем более что в руке этой был могучий непобиваемый козырь — грузовик. Невиданный и чудесный, как земля обетованная, и по обе стороны фронта одинаково надеялись еще раз услышать о нем.

— Мы все очень устали, — сказала женщина из Майбаха в наступившей тишине. — И можем сейчас наделать глупостей. Но вы же понимаете, что это противостояние не имеет смысла. Ну подумайте, что мы тут делим? У нас ведь всё есть — вода, еда, и еды много, там хватит на всех! И все могут пойти с нами. Прямо сейчас. Давайте просто уберем машины, и я обещаю вам...

— Да ну ладно, сестренка, — сказал человек в окровавленной рубашке с неприятным смешком. — Ты давай расскажи нам сначала, что за фигня тут творится. А то сидим второй день как мыши в банке и без понятия — почему сидим-то? Сколько еще сидеть? Я вот не знаю, например, — продолжил он, повышая голос. — Только я одну странную штуку заметил: куда ни глянь — везде ты! Прям удивительно, честное слово. И чего-то я начал думать — ты откуда взялась-то? Ходишь, командуешь, этих туда отправила, тех сюда. А теперь грузовик у тебя с едой, ты смотри, и всем раздадут сейчас задаром. А видел кто-нибудь тот грузовик? Есть он там вообще?

— Слушайте, ну это какая-то уже паранойя, — начала женщина из Майбаха и зыркнула на предателей-добровольцев, которые опасливо мялись в сторонке.

— Ну вот такой я недоверчивый, — перебил ее собеседник. — Без обид, только врешь ты, по-моему, как дышишь, а я такие штуки всегда чувствую. Ты ж не сама по себе, а, деловая такая? Кто-то тебя сюда поставил. А сами они где, оттуда смотрят? Камеры у вас, что ли, какие-то? Может, это вы нас тут и закрыли, а?

Никаких доказательств его обвинениям быть не могло, а уж версия с тайными камерами и вовсе звучала абсурдно, и все же зерно сомнения было посеяно, это видно было по лицам. Защитники и пикетчики одинаково задрали головы и принялись разглядывать потолок, и даже добровольцы смотрели на свою предводительницу с каким-то новым чувством, словно тоже вдруг усомнились в реальности грузовика, хотя видели его собственными глазами.

— Так, всё. У нас нет времени на фантастические теории, — сказала женщина из Майбаха. — Хотите — оставайтесь, ваше дело. Вода у вас есть, не пропадете. Но вот этим людям, — тут она обвела рукой неблагодарных пикетчиков, — не досталось ничего. И держать их здесь силой, давайте не будем себя обманывать, — это захват заложников. Преступление, за которое придется ответить по уголовной статье. А если кто-нибудь, хотя бы один из них умрет от жажды, теплового удара или даже от аппендицита, неважно, — виноваты будете вы, и статья будет другая, гораздо серьезнее. Так что я предлагаю вам освободить проход и отпустить этих людей с нами. Это последнее предложение. Мы сейчас уйдем, и всё, что случится дальше, — на вашей совести. Решайте.

Полтораста пикетчиков, которые утром еще были обычными владельцами автомобилей, а только что превратились в заложников, да еще и обреченных на гибель, после этих слов немедленно осознали себя таковыми и поняли, что переговоры заходят в тупик и чиновница в синем костюме действительно уйдет сейчас и не вернется. А значит — всё правда, и они в самом деле скоро начнут умирать.

Два с небольшим десятка защитников баррикады, которые вчера еще были друг с другом не знакомы и собрались тут вообще-то потому, что хотели правды и чтобы никто не забрал у них воду, а вместо этого превратились вдруг в террористов и убийц, испытали такое же потрясение и обиду, потому что никого не убили и даже толком ни с кем не подрались.

И особый тоскливый ужас объял в эту минуту несчастного Валеру, потому что сильнее всего, оказалось, он боялся не бомбы и не войны, а вернуться к желтолицему шефу, не выполнив поручения. Стать тем самым негодным звеном, на котором споткнулся весь хитроумный и сложный план. И грядущее наказание настолько нельзя, немыслимо было даже представить, что он поднял руку, позабыв и про спрятанный помповик, и про страшного избитого незнакомца, и приготовился крикнуть, что он здесь. И пускай этим выдать себя, лишь бы чертова стерва увидела его наконец, и освободила, и дальше разбиралась уже сама.

Но спасла его вовсе не стерва, а какой-то засыпанный белой пылью человечек, который стукнул кулаком по борту автобуса и закричал срывающимся голосом:

— Нет, на вашей! На вашей совести! Это вы мне обещали, помните, вы тогда еще обещали! И никуда вы не уйдете, я не разрешаю вам уходить! Это не шутки вам, тут люди живые!.. — здесь он засипел и раскашлялся, однако стучать при этом не перестал, как если бы боялся, что все решат, будто он закончил, и гулкое «бум, бум, бум» должно было заменить его слова и не позволить рослой чиновнице уйти, не дослушав. — Я вам! Не разрешаю!.. — попробовал он еще раз, но поспешил и опять захлебнулся кашлем. Стало понятно, что договорить у него не получится.

Женщина из Майбаха тем не менее обернулась и узнала строптивого зубного врача, который значился в ее списке нерешенных вопросов под номером три, сразу после баррикады. Вот ты где, подумала она. Валера замер с поднятой рукой и думал о том, что теперь-то проклятая баба точно его заметила, не могла не заметить, и еще о том, что у него наверняка распахнулся плащ, потому что избитый незнакомец нахмурился, пригляделся и весь вдруг напрягся, как делают коты перед прыжком.

— Забирайте их, — глухо сказал таксист из Андижона, и двести человек по обе стороны баррикады, которые не знали уже, каким словом себя назвать, одновременно посмотрели на него. — Всех забирайте, кто хочет. Пускай идут!

К русской чиновнице он при этом не повернулся, головы не поднял и вообще говорил так, будто никаких собеседников у него нет и ответ ему не нужен.

— Погоди, брат, — начал его избитый напарник.

Но было поздно. Женщина из Майбаха после этих слов решительно направилась прямиком к автобусу, а за ней, как приклеенный, двинулся и ее тихий спутник в черном. Остановить их никто не пытался, и через мгновение оба протиснулись мимо серебристого Опеля Астра и оказались на той стороне.

А потом высокая женщина сделала странное: вместо того чтобы обратиться к бывшим заложникам с какой-нибудь яркой речью, дать команду убрать машины и повести их наконец к свободе, она схватила за руку пыльного человечка и как легкую куклу потащила в обратном направлении, в тень, за автобус, и оба пропали из виду. Там же скрылся ее охранник, а за ними, озираясь, торопливо побежал и толстяк в длинном пальто, которого — и сейчас все немедленно вспомнили об этом — никто тут прежде не видел и который появился совсем недавно, а точнее — незадолго до прибытия продуктового обоза.

Двести человек одинаково неопределенного статуса, ожидавшие совсем иного поворота событий, в эту минуту одинаково почувствовали себя обманутыми и взглянули друг на друга с одинаковой, вновь проснувшейся неприязнью. Все исчезло; не было ни спасения, ни правды и уж тем более никакого грузовика, полного амброзии и холодной клубники. Осталась только чумазая Газель с шестью поддонами теплой воды, одна на всех.

— Сука, — сказал избитый в окровавленной рубашке. — Сука, сука! — и все-таки пнул коробку с консервами. Банки жалобно звякнули.

Пятеро всеми позабытых добровольцев обменялись короткими взглядами и попятились. Осторожно, по очереди обогнули Лендкрузер и, не оглядываясь, припустили назад к грузовику. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 18:32

— Так, — сказала чиновница из Майбаха. — Значит, так.

Ей надо было собраться с мыслями. Все пока шло неплохо, да что там — лучше, чем она ожидала, и даже идиот Валера с мишенью на лбу и тупица охранник ничего испортить не могли, потому что были уже на полдороге к убежищу. Оставалась ерунда: заложники и крошка зубной врач, который откашлялся наконец и бился, пытаясь освободить руку. Рука была белая, и весь он тоже был белый, как будто искупался в детской присыпке. Она склонила голову и принюхалась. Пахло не пудрой, а стройкой, влажной каменной пылью.