Читать интересную книгу Наша улица (сборник) - З Вендров

У Хаима мороз пробежал по коже.

- Это ведь тот самый социалист, что каждую субботу, разглагольствует на улице в Майл-Энд!

- Ну и что? - не понял Барнет.

- Какие он слова говорит... Слушать жутко...

- Да не будь ты таким святошей. Скажешь, он неправ?

- Ну, знаешь, ты не лучше его, если так говоришь, - вспылил Хаим. Бога, оказывается, выдумали! Нет, ты только послушай... Как это у него язык поворачивается...

Над всевышним издевается, шуточки отпускает... нашел себе ровню! Слушай, слушай!.. Да что же это такое, волосы дыбом становятся! Этакому негодяю ничего не стоит и святую тору швырнуть на землю, попадись она ему в руки...

Тьфу! - с возмущением плюнул Хаим. - Недаром их не любят, ваших социалистов, пропади они пропадом, безбожники! Ноги моей тут больше не будет!

И, протолкавшись сквозь толпу, Хаим быстро вышел из зала.

6

Гнеся шлет Хаиму письмо за письмом, хочет приехать с детьми к нему, в Лондон. "Что это за жизнь, - пишет она, - оба мучаемся, я здесь, ты там..." Уже три года, как у нее нет мужа, у детей - отца. Безотцовщина к добру ье приведет. "И не забывай, что они, слава богу, растут...."

О том, чтобы он вернулся домой, нечего и думать, пишет Гнеся. Местечко с голоду пухнет. А погромы! Кто раньше не успел - уезжает теперь. "Бегут, как от огня. Распродают, закладывают все и уезжают". Сейчас еще можно продать их лачугу, а через год-другой и покупателя не найти.

Разве что даром отдать? "Смотри же, - так кончает Гнеся каждое свое письмо, - сделай все, что в твоих силах. Пора уже тебе зажить с хозяйкой в доме".

Хаим знает, что Гнеся права: пора положить этому конец. Немного денег на обзаведение "домом" он сколотил за это время. И все же он никак не может решиться вызвать семью к себе. Он знает, что приезд семьи навсегда отрежет ему путь на родину. А оставаться здесь ему смерть как не хочется. Не нравится ему здешняя жизнь. Ненадежная жизнь. Скажите на милость, ну как тут выбьешься в люди, когда кругом только и слышишь: "Слэк, слэк..." А когда уж работаешь, работа из тебя душу высасывает. Хорошо, он домой посылал немного, сам недоедал, недопивал, - только так и удалось сколотить какие-то деньжонки. А не урезывать себя во всем, разве отложишь хоть пенни? Здешних заработков еле хватает на пропитание.

И что только эта страна делает с человеком! У себя на родине он был первый мастер, артист, можно сказать, в меСельном деле. Его изделия славились на всю округу. Правда, новую мебель ему заказывали редко. Чаще всего приходилось возиться с рухлядью, циклевать и заново полировать старые шкафы. Что ж, местечко бедное, кому там нужна порядочная мебель? Но уж когда попадалась в руки настоящая работа - новый комод для молодой четы, новый гардероб или письменный стол для помещика, - о, тут Хаим показывал, чего он стоит! "Это работа Хаима-весельчака", - говорили таким тоном, каким говорят: "Это павловская мебель". Сколько сил, сколько души вкладывал он в свою работу! А здесь? Стоишь с раннего утра до позднего вечера в этой чертовой мастерской и строгаешь, строгаешь доски... Ни ума эта работа не требует, ни смекалки, ни души, ни сердца - ничего! Только и слышишь: "Скорее!

Хари ап!" - и больше от тебя ничего не надо.

Что будет с детьми? - спрашивает Гнеся. А здесь что их ждет? Еще станут, не дай бог, такие же, как здешние.

Там они растут славными ребятишками, Берл хорошо учится, младшие тоже удались, тихие, послушные, воспитанные.

"Люди их благословляют, - пишет Гнеся. - И правда, хоть молись на них, такие они добрые, славные..." А здешние дети? Уличное хулиганье, наглые, дерзкие. Отца с матерью не признают, старших не уважают, делаю! что их душеньке угодно!

А одиночество! Кто здесь слышал о Хаиме, кто его знает?

Дома каждому было известно, что "Хаим-весельчак - это Хаим-весельчак". Искусным мастером называли его, а это что-то да значит. Хоть и мастеровой, а все-таки не последний человек в местечке. Его любили в компании, на все праздники приглашали, он в симхас-тойре [Симхас-тойре - еврейский религиозный праздник, во время которого принято веселиться и плясать] у первого богача, у Нейцайта, отплясывал вместе с самыми уважаемыми людьми. И не честь была ему дорога, - за честью он никогда не гнался, - просто он чувствовал себя человеком.

Он был кем-то. А здесь он кто? Никто. Песчинка на морском берегу. Хаим? Что за Хаим, кто такой Хаим? Не знаем и знать не хотим. Да он уже и не Хаим - он Хейман.

Даже имя свое потерял, Хейманом стал на старости лет!

Но хуже всего то, что человек теряет здесь самого себя.

Нечего греха таить, он уже не тот, что бывало. Безбожником он, сохрани господь, не сделался и социалистом тоже, поста в судный день не нарушит, а все-таки он не прежний, веры прежней нет. Дома он жил по завету: бог дал день - даст и пищу. Никогда не горевал и не страшился завтрашнего дня, наоборот, всегда, бывало, твердит Гнесе: "Не бойся, господь наш отец, детей своих не оставит". А здесь?

Вечные страхи, заботы, тревоги, жену с детьми боязно вызвать. А почему? Разве бог не один что там, что тут? Но такая уж здешняя жизнь - хочешь не хочешь, а сбиваешься с пути. Начинаешь с короткого пиджака, с Хеймана, с того, что рук не вымыл перед едой, забыл помолиться, подстриг бородку, - а кончаешь тем, что перестаешь уповать на бога. А когда забываешь о боге, ты уже над своей душой не хозяин, одолевают черные мысли, зависть грызет... Почему он раньше никому никогда не завидовал? Что ему было до Нейцайта или до других богачей? Богачи так богачи, - значит, такова воля божия. Сам он и без богатства как-нибудь проживет. А теперь вот и он - выучился от социалистов! - и он спрашивает у господа: справедливо ли это, чтобы Хаим работал как лошадь, когда труд его идет впрок лишь хозяйскому брюху? И много у него таких вопросов, хотя жить они не помогают, только еще тяжелее становится на душе. Нет, надо бежать из этого пекла, с его грохотом, с его мокрыми улицами и густыми туманами, от которых харкаешь копотью... Дайте ему только вернуться домой, в милое его сердцу местечко, где все свои, где светит ясное солнце, где напротив его домика старое, заросшее травой кладбище, а кругом бродят куры и голуби - и он снова станет прежним Хаимом, Хаимом-весельчаком.

Решено! Он напишет Гнесе, что о переезде в Лондон нечего и думать.

7

Сначала Хаим был очень доволен, когда Гнеся, не послушав его, прикатила со всем семейством в Лондон. Семья словно принесла ему счастье: с тех пор как приехала Гнеся с детьми, он ни дня не сидел без работы. Правда, в их мастерской из рабочих выкачивали последние силы, но что делать? На больших фабриках редко берут иностранцев, только когда не хватает рабочих рук. И главное - требуют, чтобы ты работал в субботу, а на это Хаим ни за что не согласится.

Все что угодно, но этого он не сделает. Что у него еще осталось, кроме субботнего праздника? В будни он даже детей не успевает повидать: уходит рано, когда они еще спят, приходит поздно, когда они уже спят. Суббота единственный день, когда он чувствует, что у него есть дом, когда он может поесть за одним столом со всей семьей. Оставьте ему хоть эту радость.

И вдруг все переменилось: настала зима, а вместе с зи мой безработица. Шли недели, а работы все не было.

День за днем ходит Хаим - теперь уже Хейман - из одной мастерской в другую, и повсюду ему отвечают: работы нет. Слэк!

Наконец Гнеся взмолилась:

- Ты ведь уже здесь давно, умеешь вроде и разговаривать по-здешнему, сходил бы на большую фабрику... Дети на глазах тают.

- Умею я разговаривать или не умею, что из того? На фабриках работают в субботу, - напомнил ей Хаим.

- Но дети! Нельзя же дать им с голоду умереть! - возразила Гнеся.

- Может, прикажешь еще и креститься из-за детей0 На это Гнеся не нашлась что ответить и совсем замолчала Зато глаза ее говорили больше, чем можно высказать любыми словами. Хаим не выдержал их молчаливого упрека и пошел искать работу на фабриках.

На рассвете, когда город еще спит и тишину нарушают лишь торопливые шаги рабочих, Хаим тихо выскальзывает из дому и начинает свой обход. Каждый день он идет на какую-нибудь фабрику. Вместе с десятками, а часто и сотнями других безработных он стоит перед фабричными воротами и ждет, когда они откроются и можно будет войти во двор, где управляющий из нескольких десятков или сотен выберет одну-две пары рабочих рук.

Дрожа от утреннего холода, люди, сбившись кучкой, притопывают, дышат на закоченевшие руки, чтобы хоть немного согреться. Все стоят молча, исподлобья посматривают друг на друга - Собачий холод! - роняет кто-то.

- У меня дома не теплее... - откликается другой.

О том, что для них важнее всего - о работе, - никто не говорит ни слова; каждый как бы боится, что, высказав свое заветное желание вслух, он отнимет у себя какой-то шанс и увеличит шансы соседа.

Когда темные окна большого фабричного здания, словно по мановению волшебной палочки, вспыхивают сотнями огней и утреннюю тишину рассекает пронзительный вой сирены, толпа людей за воротами фабрики приходит в беспокойное движение Сейчас их впустят во двор, выйдет мастер и начнет их осматривать, как осматривают лошадей на ярмарке. Каждого он насквозь пронижет глазами, зорким, опытным взглядом окинет плечи, руки, лицо, оценивая рабочею силу.