Читать интересную книгу «Обезглавить». Адольф Гитлер - Владимир Кошута

— Мы полагаем, что для предотвращения возможных осложнений, которые могут привести к ненужным жертвам, было бы хорошо, если бы вы соблаговолили встретиться с Мариной Александровной и уговорить ее публично, я подчеркиваю, публично осудить свой поступок и попросить помилование у немецкого командования.

Старцев закончил свою мысль, снял очки и выжидательно уставился на Шафрова.

— Вы предлагаете мне роль предателя дочери? — хриплым, прерывающимся от удушья, голосом спросил Шафров.

— Ну, зачем же так? — сделал удивленный вид Старцев, — Какое предательство? Речь идет об элементарно простом — осудить свершенное и попросить помилование. Я не понимаю крайность вашего суждения, Александр Александрович. Не понимаю.

— Простите, — неожиданно в разговор вмешалась Людмила Павловна, обращаясь к Шафрову и Старцеву, — Простите великодушно, но я — мать Марины и не могу оставаться в стороне, когда речь идет о жизни или смерти моей дочери, — Она посмотрела на Старцева с мольбой. — Скажите честно, Семен Сергеевич, Марину освободят, если Александр Александрович сделает все, что вы предлагаете?

Болезненный взгляд Людмилы Павловны застыл на холеном лице Старцева в ожидании ответа. С первых минут появления в доме Старцева и Новосельцева она поняла, что их визит не сулил ничего хорошего, и пока в разговоре с Шафровым прямо не затрагивалась судьба Марины, она сдержанно прислушивалась к каждому слову, считая, что не женское это дело — вмешиваться в серьезный мужской — разговор, но когда Старцев поставил на карту жизнь ее дочери, она не выдержала.

— Весьма возможно, — ответил Старцев.

— Освободят? — не удовлетворилась Людмила Павловна уклончивым ответом.

— Освободят.

— Так в чем же дело, Александр Александрович? — повернулась она к Шафрову. — Поговори с Мариной.

— Право же, суждение Людмилы Павловны куда благоразумнее вашего, Александр Александрович, — заметил Старцев.

— Нужно спасать Марину. Спасать ее, неразумную, от смерти, — загоралась Людмила Павловна мыслью о спасении дочери, — При чем здесь Иуда? Какое предательство?

— На абордаж тут не возьмешь, — напомнил о себе Новосельцев, — Тут нужен маневр. И вы, Александр Александрович, этот маневр осуществите лучше, чем кто-либо иной.

— В ваших руках судьба дочери, — нажимал Старцев. Обретя союзника в лице Людмилы Павловны, он оживился. — Правильно ли будет не воспользоваться случаем спасти Марину? Амбиции, предрассудки, а тем более неправильное понимание предлагаемого мною шага в данной ситуации совершенно излишни.

Лицо Шафрова побледнело от волнения, слегка подрагивала на подушке голова, но Старцев и Людмила Павловна не замечали этого — они старались «привести его в чувства», заставить принять предложение.

— Надо спасать Марину, Сашенька, — залилась слезами Людмила Павловна и, отзываясь на боль жены, где-то в глубине сознания Шафрова забилось, затрепетало сомнение — правильно ли он поступает? Быть может, действительно, свидание с дочерью принесет ей избавление от наказания, и прав окажется Старцев, с такой уверенностью обещающий освобождение Марины? Так как же быть? Сомнение с каждой минутой росло, давило на его отцовские чувства и он уже видел себя единственным виновником смерти дочери.

— От вас зависит все, Александр Александрович, — убеждал Старцев. От его взгляда не ускользнуло состояние болезненного колебания Шафрова, намечавшегося надлома воли, и он радовался, что выполнение задания Нагеля, кажется, начинало обретать зримые черты — надо только подтолкнуть Шафрова сделать хотя бы первый шаг по пути, уготовленному ему в гестапо.

В притихшей комнате беспощадно и жестоко прозвучали слова Старцева.

— Нельзя, Александр Александрович, становиться детоубийцей.

— Что? — неожиданно драматически вырвалось у Шафрова, — Детоубийца? Я — детоубийца?

Это страшное слово повисло в воздухе моментально притихшей квартиры. Гримаса ужаса исказила бледное лицо Шафрова и он, весь напряженный, будто ступивший на грань безумия, затравленным взглядом метался по застывшим лицам жены, Старцева, Новосельцева, словно искал у них подтверждения или опровержения мысли, навязанной генералом.

— Детоубийца! — прошептал он.

— Если вы пожелаете, то я обещаю организовать вам встречу с Мариной Александровной — выделил Шафров четкие слова Старцева в шуме и звоне, до адской боли распиравшими черепную коробку.

— Каким образом? — простонал он, — Она же в гестапо, в тюрьме.

— У меня есть связи, — поторопился уверить Старцев.

Шафрову показалось, что где-то рядом ударила ослепительная молния и в его мятущемся сознании высветлила незамутненную драматическими переживаниями частицу рассудка, которая в одно мгновение поставила все на свое место. «У Старцева связи в гестапо? — пронеслось в его голове, — Он прошел ко мне по заданию гестапо?» Пронзительным взглядом уставился он на генерала и со злой иронией спросил:

— У вас есть связи в гестапо?

Шафров видел, как от этого неожиданного вопроса растерянно заерзал в кресле Старцев, как по его матовой бледности лицу пошли красные пятна и, не давая ему опомниться, продолжил с такой же беспощадной жестокостью, с какой минуту назад сам генерал обвинял его в детоубийстве.

— Я давно подозревал, господин генерал, что у вас есть связи в гестапо. Благодарю за откровенность. Так что же вы по заданию гестапо и пришли ко мне?

— Это уж слишком, Александр Александрович, — попытался урезонить его Новосельцев.

— Саша, подумай, — взмолилась Людмила Павловна.

— Вы меня не так поняли, — растерянно оправдывался Старцев, понимая, что перестарался и провалил выполнение задания Нагеля.

Шафров перевел дух и уже спокойно, но с нажимом на каждом слове ответил:

— Я вас понял правильно. Людмила, — обратился он к жене, — будь добра, подай этим господам шляпы. Я устал. Он откинул голову на подушку и закрыл глаза.

* * *

В изнурительных допросах, изуверских пытках Марины в тюрьме Сент-Жиль неожиданно наступил перерыв, и заключенные, которых гестапо длительное время держало в застенках, на печальном опыте многих узников, сделали вывод, что дело Марины близится к концу и скоро состоится суд. Так тюремщики поступали со всеми, кому суждено было оставить мрачные камеры древней тюрьмы, получив смертельный приговор, срок или свободу. Заключенные не ошиблись. Марину действительно стали водить к врачу, делать перевязки, давать лекарства, улучшили питание. Сомнения не было — ее лечили, чтобы представить перед судом без пыток, в полном сознании, способной давать показания.

Силы постепенно возвращались к ней и, обретя ясность сознания и мышления, она с трудом верила, что окончился ужасный период ее пребывания в гестапо, где единственным и желанным избавлением от мучений казалась смерть.

Фашистские палачи пытали ее жестоко и беспощадно не только потому, что убила двух офицеров, была участницей движения Сопротивления, но и потому, что была русской. Доведенные до бешенства ее стойкостью, они мстили ей и за ее народ. «Мы выбьем из тебя русский дух», «Мы сломим твой русский характер», «Мы вытряхнем из тебя русскую душу», — эти угрозы запомнились ей на всю оставшуюся короткую жизнь. Не выбили, не сломили, не вытряхнули.

Сознание принадлежности к своему народу придавало ей силы, особенно в те критические минуты, когда ее доводили до отчаяния, до бредового состояния и когда закрадывалось сомнение в способности сопротивляться дальше. Она выстояла, но в то же время понимала, что смерти не миновать, надежды на лучший исход нет и быть не может.

Жизнь заключенных в тюрьме Сент-Жиль шла по своим законам. Пытки и допросы здесь чередовались с небольшими перерывами, чтобы доведенной до изнеможения жертве дать отдохнуть, набраться сил перед новыми истязаниями. Во время такого перерыва весь мир заключенного сужался до собственного дела и он не мог думать ни о чем ином, кроме как о своей судьбе, поведении на допросах, защите. Когда же пытки и допросы заканчивались человек оказывался наедине с самим собой, мысль властно поворачивала его к обозрению всего того, о чем не имел возможности думать ранее. И трудно сказать, когда было тяжелее — во время пыток или в такие часы, когда многие вопросы своей судьбы, судьбы родных и близких, товарищей по борьбе всей тяжестью обрушивались на доведенный до изнеможения организм, ранимую душу, часто травмированную психику.

В таком положении оказалась и Марина. Среди многих вопросов, с невообразимой болью проходивших через ее болезненное сознание, был один, еще не отболевший, который надо было пережить заново — муж, дети.

Муж. Последняя встреча с Юрием была на одном из допросов. Задолго до этого случая Нагель, который лично вел ее дело, стал сообщать ей о поведении Юрия в гестапо. Она восприняла это сообщение настороженно и в тоже время с радостью, полагая, что Нагель преднамеренно или случайно высветлил ей поведение самого близкого человека и что-то вроде чувства благодарности к следователю шелохнулось у нее в груди. С того момента она стала ждать допросы, готовилась вынести любые муки ради того, чтобы услышать от Нагеля хоть слово о муже. Она жила этими неожиданными весточками, черпала в них силу до тех пор, пока Нагель не сообщил, что Марутаев не так мужественен и стоек, как она, и что гестапо надеется вскоре сломить его. Словно чем-то острым прикоснулся Нагель к обнаженному сердцу Марины, беззащитно раскрытому для доброй вести о муже. Она потеряла покой. Своя судьба, своя жизнь отодвинулись на второй план. На первый, вышел Марутаев. Как он? Выдержал ли? Как помочь ему? Как поддержать? Она казнила себя этими мыслями, однообразными и тяжелыми. А Нагель на каждом допросе настойчиво внушал, что Марутаев вот-вот сдастся, что к нему применяют такой комплекс пыток, который не выдерживал ни один человек, что выход у него один — либо признаться, либо сойти с ума. Марина впала в отчаяние. Ей не надо было обладать большим воображением, чтобы представить состояние мужа — она и сама вынесла немало из того, что применялось к нему.