случайностью или старческой прихотью. Это было продолжением разговора, начавшегося не вчера.
— Алексей Игнатьевич, ты мою позицию знаешь. Мне это не нравится.
— А мне? — Ледовской звонко хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — Думаешь, мне нравится? Но либо мы, либо нас. Третьего не дано.
Павел отметил это «мы», вырвавшееся из уст Ледовского. Вплоть до сегодняшнего дня никакого «мы» не было. Что-то изменилось?
— На, смотри.
Ледовской достал из нагрудного кармана маленький планшет, такие были только у военных — более компактные и плоские, чем обычные, более удобные, они легко умещались и в руке, и в кармане, а ещё более быстрые и надёжные. Алексей Игнатьевич провёл пальцем по экрану, снимая блокировку, нашёл, что нужно, и протянул планшет Павлу.
— Внимательно смотри.
Павел быстро пролистал. Он почти ни на чём не останавливался, разве что в паре мест его палец чуть-чуть задержался на странице.
— Вижу — не удивлён, — резюмировал Ледовской.
— Не удивлён, — Павел вернул ему планшет.
Не только у генералов есть своя разведка, у Павла она тоже была. И с недавних пор он знал, кто стоит за возможным переворотом в Совете. То, что ещё месяц назад казалось Павлу крысиной возней, попыткой кого-то и что-то подмять под себя, перетянуть край одеяла, забрать побольше власти, сегодня обнажилось, вылезло наружу, показав свою уродливую харю.
— А раз не удивлён, тогда чего тянешь?
И действительно чего он тянул? Почему? Не потому ли, что человек, который встал по другую сторону баррикад, был его другом? Хотя почему был? Он и сейчас его друг.
— На следующем заседании Совета это прозвучит открыто. У них, — Ледовской голосом выделил «у них». — Всё готово. Формально Совет не распустят, но над Советом будет стоять один человек. Литвинов.
Генерал произнёс Борькину фамилию резко, отчётливо, хлёстко. И эта, в первый раз открыто прозвучавшая фамилия, здесь, у него в кабинете, заставила Павла побледнеть.
— И как же он тогда будет называться. Президентом? Секретарем? Как там назывались правители в допотопные времена? Царём?
— Да хоть Богом. Главное, чтоб фамилия была другая. Не Литвинов, а Савельев.
За последние недели Ледовской раз за разом возвращался к этому разговору. Но идея единоличного правления не нравилась Павлу, и не потому, что он чувствовал, что не готов взвалить на себя всё — он был готов — а потому, что ему казалось это шагом назад. И несмотря на разброд и шатания, которые наблюдались в Совете, он считал, что лучше уж так, чем очередная монархия. И при этом он понимал, что как минимум два человека с ним не согласны. Ледовской — старику претили эти дурацкие, как он сам говорил, игры в демократию, ну и, собственно, Борис, который раз за разом так или иначе поднимал в разговорах с ним эту тему, пытаясь склонить на свою сторону. До недавнего времени Павлу казалось, что ни один из них не перейдёт черту: Ледовской предпочитал роль серого кардинала, а Борис… Борису Павел просто верил. Как другу. Как верил тому же Руфимову, но в том-то и дело, Борька — не Руфимов. И никогда им не был.
— Пока расклад такой, — Ледовской заглянул в свой планшет. Больше для видимости, потому что (Павел не сомневался) знал всё, что там написано, наизусть. — Их пятёрка против нашей. И два флюгера.
«Пятёрками» Алексей Игнатьевич называл членов Совета, которые равномерно распределились, примкнув к тому или иному лагерю, а «флюгеры» были тёмными лошадками. Один из них был Величко, второй после Ледовского из мастодонтов, оставшихся со времен ещё того Совета, куда четырнадцать лет назад вошёл Павел, молодой и полный амбиций. Величко Павла на дух не выносил, но при этом, как ни странно, их голоса практически по любым вопросам всегда совпадали. Вальяжный и заносчивый Величко душой, также как и Павел, болел за Башню. Ну а вторым «флюгером» был Полынин, ответственный за энергокомплекс.
Кому и когда пришла в голову эта идея — разделить сектор систем жизнеобеспечения и энергетический сектор — Павел не знал, ведь в его представлении это было одно и тоже. Он сам начинал свою карьеру там, на станции, и отделять станцию от остальных систем Башни — это как резать по живому.
— Да ты не парься, Паш, — смеялся Руфимов, с силой хлопая его по плечу. — На наше с тобой счастье, у нас есть Вадик Полынин, который хорошо умеет протирать штаны в Совете и нам не мешает.
И Полынин, которого они с лёгким презрением именовали между собой просто Вадиком, им действительно не мешал. Почти все рабочие вопросы Павел решал с Маратом напрямую, минуя Полынина, и это всех в целом вполне устраивало.
— Величко почти на сто процентов наш, а вот насчёт Полынина я не уверен.
Эти слова Ледовского Павел воспринял с нескрываемым удивлением.
— Ты, Паша, слишком долго его игнорировал, за пустое место держал.
— Он и есть пустое место. Слабак.
— Слабаки иногда бывают опаснее сильных.
И снова мысли Павла перенеслись на дочь.
Конечно, в последнее время, он и не переставал думать о ней — дела и заботы лишь отчасти вытесняли тревогу на задний план. Но теперь, после реплики Ледовского по поводу никчёмного и, как казалось, безобидного в общем-то Вадика Полынина, Павел понял, что же его так смущало в другом человеке: Саше Полякове, мальчике, с которым сейчас была его дочь.
Слабак.
Да, этот мальчик был слабак. За столько лет своей жизни Павел научился «считывать» людей, и он отчетливо видел, что за всей этой уступчивой вежливостью и вечной готовностью угодить скрывалась банальная слабость. Она тревожила, невнятно, как бы исподволь, но не по-настоящему, ведь Павел воспринимал человеческую слабость как что-то даже не мешающее, а досадное, что существует в этом мире, и на что вечно натыкаешься, испытывая то ли на стыд, то ли на неловкость.
И он никогда не думал о слабаках, как о ком-то, представляющем реальную опасность. Но Ледовской был прав. Нельзя недооценивать слабаков.
— Задумался о чём-то своём, Паша?
Павел тряхнул головой, словно отгоняя морок.
— Да так. Ерунда.
— Ну ерунда, так ерунда. Поднадавим на Полынина, справимся, я думаю, — Ледовской снова вернулся к прерванному разговору.
— Справимся, — эхом отозвался Павел. Этот мальчик, Поляков, всё ещё не выходил из головы.
— Ну а теперь поговорим о Литвинове. У Бориса в руках сильный козырь. Он хочет сыграть на законе об эвтаназии.
— Ну-ка, ну-ка, — Павел придвинул к себе стул, развернул его спинкой к Ледовскому и оседлал, широко и крепко расставив ноги, удобно устроив локти на спинке стула. — Боря хочет отменить