— Тебе лучше пойти в прерию и спрятаться там. Сейчас я не хочу убивать тебя, но обязательно захочу, когда напьюсь. Мне, право, жаль, ведь, говорят, ты человек неплохой, но что поделать!
Если бы я хоть раз позволил какому-то молокососу приказывать мне, то песенка моя была бы спета наверняка. Поэтому я ответил ему так:
— Боюсь, что это тебе придется топать в прерию и пить свою огненную воду там. Понимаешь, стоит мне увидеть пьяного, на меня что-то находит, и я начинаю стрелять. Даже если это мой родной брат. Вот уже сколько лет не могу ничего с собой поделать! Уж какой есть…
Тогда он прислушался к моему совету, и это спасло меня от возможных осложнений. Но не могу сказать, что в племени меня любили. Я воспринимал это довольно болезненно, так как отлично помнил свое детство у Пыльной реки и славу Маленького Большого Человека. Но теперь я вырос, что всегда приносит разочарования. Было настоящим счастьем, если не чудом, что мне до сих пор удалось сохранить свой скальп. Я жил каждым днем, и это даже стало доставлять мне некоторое удовольствие, хотя вы можете мне и не поверить, ведь я оказался у шайенов не случайно. Но я не преследовал свою цель, а ждал, пока она сама найдет меня, и твердо знал, что рано или поздно это произойдет. А раз так, то я и жил, как обычный индеец: в сытое время лакомился жареной на углях бизоньей вырезкой, в голодное же туже затягивал пояс; охотился, когда в окрестностях появлялась дичь, и каждую ночь забирался под шкуры, где меня ждала моя жена Солнечный Свет. Ребенка мы назвали Лягушонок-Лежащий-На-Склоне-Холма, ведь именно холм спас нас тогда от пауни, а малыш не спал и все видел, значит, заслужил свое первое имя.
Когда мы с Солнечным Светом пришли в индейский лагерь, ей пришлось оплакивать своего погибшего отца, и она справлялась с этим добросовестно и от всей души старалась, ведь Мелькающая Тень был великим воином, а теперь не имел даже подобающего гроба из коры. Солнечный Свет провыла и проревела весь положенный период, прерываясь лишь для кормления Лягушонка. Последний повсюду сопровождал ее, восседая в импровизированной люльке, привязанной к спине матери. Когда он не ел и не спал, его шустрые черные глазенки самым дотошным образом изучали все вокруг. Я ни разу не видел его чем-то расстроенным, и это живо напоминало мне маленького Гуса, перенявшего жизнелюбивый характер Ольги. Но разница между ними тоже бросалась в глаза. Гус, например, обожал играть с моими карманными часами, а их тиканье приводило его в полный восторг. Но Лягушонок не играл с часами. Нет, часы не пугали и не расстраивали его. Они его просто не интересовали. Как я ни надрывался, привлекая к ним его внимание, он их попросту не видел и не слышал.
А может быть, его не интересовал тот, кто их держал. Хотя и Солнечный Свет, и Старая Шкура все время твердили, что он мой сын, обмануть Лягушонка им не удалось. Он не ненавидел меня, а просто воспринимал как приспособление для перемещения в пространстве, подбрасывания, гугукания и так далее. Само по себе движение вверх-вниз ему определенно нравилось, но он не видел в этом никакой моей заслуги.
Здесь, скорее всего, тоже моя вина: хоть он мне и нравился, я все же не имел никакого отношения к его появлению на свет, а кроме того, не видел для нас, как для отца и сына, никакого будущего, причем независимо от того, отыщу я Ольгу и маленького Гуса или нет. Шайены были обречены. Это знали и я, и они, и даже Лягушонок, который уже родился с этим знанием. Самое лучшее, что мог я предложить ему в качестве отца, — отвезти его в Омаху или Денвер, сделать белым, поселить в большом квадратном доме, отдать в школу, а потом будить каждое утро в одно и то же время и отправлять на работу. Но вам уже знакомо его отношение к инструменту, это самое время измеряющему.
Тем не менее в лице Солнечного Света мне досталась самая любящая на свете жена. Она была настолько мне предана, что, как ни гнусно это звучит, начала нагонять на меня тоску. Конечно, не последнюю роль здесь сыграли обстоятельства нашего знакомства: в самый ответственный для нее момент с неба сваливаюсь я и защищаю ее от кровожадных пауни. Но здесь есть явное преувеличение. Она уже достаточно пожила на свете, чтобы, родив ребенка, благополучно вернуться с ним к своим. Причем без чьей-либо помощи.
Кроме того, после возвращения в лагерь она начала толстеть.
Хочу сразу пояснить, что шайен-мужчина, с точки зрения мира белых людей, отпетый бездельник. Он никогда не отягощает себя тем, что мы с вами называем работой. Когда не приходилось охотиться, я валялся весь день напролет под деревом или в тени палатки, обмениваясь изредка несколькими фразами с другими воинами или участвуя в затеваемых ими скачках, в которых я изо всех сил старался не побеждать, чтобы не слышать неприятных намеков от разгоряченных и азартных проигравших. Все боевые действия теперь велись исключительно против белых людей, и я в них не участвовал. Как это мне удавалось? О, вы совершенно не знаете индейцев. Среди них можно совершенно спокойно жить любое время, послав к черту все их предрассудки, но только если У вас есть защитник. А у меня их было целых два — Старая Шкура и Солнечный Свет. И когда какой-нибудь зарвавшийся юнец являлся в мой типи со свежим скальпом бледнолицего, чтобы нанести мне оскорбление, я спроваживал его подобно тому, как спровадил Вспоротый Живот, либо просто смотрел на него так, словно он из стекла или его вовсе нет. Если же рядом оказывалась Солнечный Свет, то поднимался такой крик, что я поневоле вставал на сторону обидчика: слишком уж остер бывал ее язык. Шайенские девушки, такие застенчивые и сладкоголосые до брака, после замужества становились так бесстыдны и крикливы, с их язычков сыпалась такая брань (хотя ей и далеко до нашей), что оставалось лишь гадать, куда все подевалось. Причина же весьма проста — они пользовались полной неприкосновенностью. По крайней мере, пока блюли семейную честь. А среди шайенок я ни разу не видел женщин с изуродованным носом… Простите, совсем забыл упомянуть, что равнинные индейцы за измену отрезают своим женам кончик носа. Но продолжают с ними жить.
Да, сэр, так уж повелось, что холостяк всегда беспомощен в споре с уважаемой замужней дамой. Солнечный Свет мордовала бедняг почем зря: захлебываясь собственным криком, она высказывала серьезные сомнения по поводу потенции своего собеседника, обсуждала форму и размеры его яиц, а в конце приходила к смелому утверждению о том, что у него вместо детородного члена сучок, который он отвязывает на ночь и прячет в собственном заду из страха, что его кто-нибудь украдет, а иногда по утрам он забывает вынуть сучок из зада, полдня удивляясь, чего это там ему мешает сидеть на лошади… И так далее, и тому подобное. Женщины сбегались на этот бесплатный спектакль изо всех палаток и хохотали до тех пор, пока не падали обессиленные. Несчастный юнец бывал готов провалиться сквозь землю и больше уже никогда не повторял свой фортель со скальпом. Любви ко мне все это, разумеется, не прибавляло.