Читать интересную книгу Избранные сочинения - Марк Цицерон

Трудно поверить, что это не зло, и к тому же немалое, заставляет его так вопить. VIII. (20) Но взглянем дальше — на самого Геркулеса, сокрушаемого раной и самою смертью снискивающего себе бессмертие! Какие стоны испускает он у Софокла в «Трахинянках»! Когда он надел тунику, которую Деянира намазала кровью кентавра, и яд уже проник в его члены, он кричит:

О, как назвать, о, как такое вынести,231Что мне терпеть душой и телом выпало!Нет, ни самой Юноны гнев безжалостный,Ни злостные веленья ЕврисфеевыНе превзойдут коварства этой женщины!Она меня опутала одеждами,Безумной болью тело бередящими,Дыхание из легких вырывающими;Нет сукровицы в жилах обескровленных,Все тело иссыхает, болью скручено,Я весь отравлен тканою заразою.Не вражья длань, не от Земли рожденнаяТолпа гигантов, не в двойном обличииКентавр нанес удар мне поражающий —Не сила греков и не дикость варваровИ не свирепость дальних земножителей,Разогнанных в пути моем в кругу земном, —Нет, это мужа погубила женщина!IX. О сын, будь для отца ты сыном истинным:Любовь к отцу, низвергни жалость к матери!Схвати ее руками благочестными!Дай увидать, она иль я святей тебе!Пусть смерть отца не будет неоплакана,(21) О ком бы должен целый мир печалиться!Увы, я плачу, плачу, словно девица,Без стона выносивший все труды свои!Я обессилен, поражен и гибну я.Встань ближе, сын, запомни муку отчую,Взгляни на торс, изглоданный отравою,Взгляните все! А ты, небесный сеятель,Молю, срази меня слепящей молнией!Опять, опять нахлынуло мучение,Нахлынул жар. О, руки всепобедные,(22) О, грудь моя, плечо мое, спина моя,Ладони, под которыми Немейский лев,Скрипя зубами, испускал дыхание,О, гидру длань смирившая Лернейскую,Стада двутелых гибелью настигшая,На Эриманфе свергшая губителя,Из темного из Тартара изведшаяПса — гидры трехголовое отродие,Пронзившая дракона стоизвивного,Что стражем был при златоносном дереве,Победная в победах ненасчитанных,Ни с кем, ни с чем ту славу не делившая…

Можем ли мы презирать боль, если сам Геркулес на наших глазах страдает так нестерпимо? X. (23) Но вот перед нами Эсхил, не только поэт, но и пифагореец, как случалось нам слышать. Как переносит у него Прометей свою казнь за Лемносскую кражу?

Это там утаен от смертных огонь,И его-то похитил мудрец Прометей,И за этот обман по воле СудьбыКазнит его страшно Юпитер.

И вот какие свои казни перечисляет он, пригвожденный к склону Кавказа:

Титанов племя! О мои сокровники!232Урана дети! Видите: к скале крутойПрикован! Бурной полночи страшась, морякСреди зыбей причаливает утлый челнВ безлюдье диком. Так же пригвоздил меняВ пустыне Зевс. А руку приложил Гефест.Он костылями (ремесло свирепое!)Пробил ступни. Эриний стаи, угрюмый кряжЗдесь сторожу, к мучениям приученный,(24) И в каждый третий, трижды ненавистный деньНа тяжких крыльях Зевса посланец летитИ рвет когтями тело — корм чудовищный! —И гложет печень жирную. Насытившись,И кычет зычно, и крылами бьет, и хвостЛенивый в кровь мою макает черную.И вновь обглоданная печень вырастет,И к корму вновь голодный прилетает гость:Питаю сам своих мучений сторожа,А он меня поит бессмертной горечью.Цепями Зевса скован, не могу врагаКрылатого от горькой отогнать груди.(25) Себе я сам стал тошен. Боль измаяла.(26) Хочу я смерти: смерть освободит от мук,(27) Но гибель отгоняет от меня Кронид,(28) И к телу липнут сгустки крови мерзостной,Старинной, за столетия свернувшейся.(29) И в зное солнца тает кровь, и каплями(30) На древний камень гор Кавказских капает.233

Трудно не признать, что перед нами несчастный человек; а если он несчастен, стало быть, боль — это зло.

XI. (26) — До сих пор ты как будто со мною не разноречишь. Но я хотел бы узнать, откуда эти стихи? Я их не знал.

— Вопрос законный, и я тебе отвечу. Я ведь сейчас живу на покое?

— Так что же?

— В бытность твою в Афинах ты бывал, наверно, на уроках философов?

— Конечно, и с большой охотою.

— И ты замечал, наверно, что хотя никто из них не отличался богатством красноречия, они все же вставляли в свою речь стихотворные примеры?

— Да, а Дионисий-стоик даже очень часто.

— Верно; но у него они звучали как заученные, без отбора, без изящества; а вот Филон читал их и с должным ритмом, и с выбором, и к месту. И так как эти старческие декламации мне понравились, то и я потом стал пользоваться примерами из наших поэтов, а когда их не находилось, то многое переводил с греческого сам, чтобы и латинская речь не оставалась без прикрас такого рода. (27) Правда, это обращение к поэтам не обходится без вреда. Мужественных героев они представляют стенающими, приучая этим наши души к мягкости; а стихи их так сладостны, что не только читаются, но и сами собой запоминаются. Так, помимо дурного домашнего воспитания, помимо жизни изнеженной и вялой, еще и поэты обессиливают все мышцы нашей доблести; поэтому не без оснований Платон изгоняет их из придуманного им государства, так как они подрывают добрые нравы граждан и добрый порядок всего государственного устройства. Но мы-то, выучившись в Греции, читаем и запоминаем поэтов с детства, считая такое образование ученым и благородным.

XII. (28) Но с какой стати сердиться на поэтов? Ведь и среди философов, наставников доброго, есть такие, которые считают боль высшим злом. Тебе и самому это только что так казалось; но стоило мне спросить, хуже ли боль, чем позор, как ты сразу оставил эту мысль. Но спроси Эпикура — и он скажет, что даже несильная боль хуже, чем наихудший позор; да и сам позор плох только тем, что приносит боль. Но разве принесло Эпикуру боль это утверждение, будто она — худшее из зол? а ведь большего позора для философа и придумать нельзя. Но ты меня успокоил, признавшись, что для тебя хуже стыд, чем боль. Если ты будешь так думать далее, то легко поймешь, как противостать боли: ведь для нас не так важно, зло или не зло есть боль, как важно понять, чем укрепить душу против боли.

(29) У стоиков есть свои приемчики, чтоб доказать, что боль не зло, — но они словно хлопочут только о словах, а не о деле. Зачем крючкотворствуешь, Эсиоп? То, что меня ужасает, ты вообще не считаешь за зло; я так этим пленен, что хочу узнать, каким это образом то, что для меня всего тяжелей, для тебя вообще не зло? — «Зло, — отвечаешь ты, — только в том, что порочно и позорно». — Не дело говоришь: не избавляешь ты меня от того, что меня томит. Что боль и злонравие — вещи разные, я знаю и сам; не объясняй мне этого, а лучше скажи, как это между болью и неболью нет никакой разницы? — «Боль не имеет отношения к счастью — оно заключено лишь в добродетели; тем не менее боли следует избегать». — Почему же? — «Она неприятна, противоестественна, труднопереносима, горька, жестока». XIII. (30) Вот сколько слов они набирают, чтобы сказать на разные лады одно — то же, что мы называем «злом». Ты не снимаешь боль, а лишь определяешь ее, называя неприятной, противоестественной, несносной; все это так, но не к лицу тебе, похваляясь на словах, терпеть поражение на деле. «Нет блага, кроме достойного, нет зла, кроме позорного», — это доброе пожелание, а не наука.

Было бы и лучше и справедливее признать, что все противное природе — зло, а все согласное с нею — благо. Если это признать, а словесную игру отбросить, то останется одно: с полным основанием мы объединяем все нравственное, пристойное, правильное, что порой мы называем общим именем добродетели, тогда как все остальное, что считается телесным благом и довольством, называем мелочью и вздором; и с полным основанием мы думаем, что из зол позор несравнимо превосходит все остальные, даже вместе взятые. (31) А поэтому, если только ты признал, что позор нам хуже боли, — значит, боль и впрямь ничто. Ибо если кажется тебе позорным для мужчины стонать, стенать, вопить, сетовать, терять от боли мужество и силу, а нравственность, достоинство, пристойность ты хранишь и блюдешь, меряешься по ним и сдерживаешь себя, — тогда и боль, конечно, отступит перед доблестью и ослабеет перед собранностью души. Или ни единой добродетели нет на свете, или всякое зло доступно презрению. Взять ли разумение, без которого невозможна никакая добродетель? Разве оно тебе позволит что-нибудь сделать понапрасну и без успеха? Чувство меры — разве оно позволит тебе что-нибудь сделать, выходящее из ряда вон? А справедливость? Может ли она быть в человеке, под угрозой боли способном выдать тайну, предать друзей, изменить своему долгу? (32) А мужество и его спутники — высокость духа, достоинство, терпение, презрение к человеческому ничтожеству, — чем ты им ответишь? Пораженный, поверженный, жалостно стонущий, ты надеешься услышать: «О доблестный муж!»? Да тебя в таком виде и мужем-то не всякий назовет! Нет: или забудь о мужестве, или умертви в себе боль. XIV. А ты ведь знаешь: если ты потерял коринфскую вазу, то у тебя осталось нетронутым все остальное добро, если же ты потеряешь одну из добродетелей… впрочем, нет, потерять добродетель нельзя; скажем так: если ты признал, что у тебя нет какой-то добродетели, то у тебя нет и никаких других? (33) Можно ли назвать человеком сильным, высоким душой, терпеливым, хранящим достоинство, презирающим людские слабости, — тебя или, например, того же Филоктета, чтобы не говорить о тебе? Нет, не мужествен тот, кто лежит