— А мне, пролетариату, промеж прочим, и терять нечего, кроме цепей и срока! Только вот когда потеряю их, не знаю!
Антонину тут же нарядили в старый Надин халат (без халата в хлеборезке нельзя), и пока она застегивала пуговицы, Надя с любопытством рассматривала ее. Почему прозвали Антонину Козой, было видно с первого взгляда. Она, как никто другой, оправдывала свое прозвище. Лицо ее, узкое, с благородным овалом, в молодости, наверное, было прекрасным. Длинные, зеленые, до сих пор сохранившие блеск глаза, опушенные когда-то ресницами, теперь были голыми. Впалые щеки с обтянутыми скулами и губы, запавшие от беззубого рта, удивительно напоминали козью морду. На голове вместо волос — пух. Зная какое впечатление она производит на людей, Антонина сказала:
— Зубы, это хорошо, что нет, — не болят, и волосы неплохо, всегда промываю, только вот голове холодно!
— Что она сможет делать, такая немощная? — шепотом спросила Надя.
— Не волнуйтесь! Все сможет! Вон какое помещение столовой каждый вечер мыла.
Коза была не по-зековски открытой и не без юмора. Расспрашивать ее не приходилось, она охотно говорила о своем деле.
— За что сижу? Сама не знаю, за что!
— Ну, это старая песня, — заметила Надя. — А обвинение? В чем обвинялась?
— Жена врага народа! Осуждена «тройкой» в тридцать седьмом сроком на пять лет.
— Ну и чего? Почему еще здесь? — не совсем поверила Надя.
— В сорок втором расписалась до конца войны, в сорок шестом опять вызвали в спецчасть — и еще раз расписалась на десять лет, хорошо еще без поражения в правах и конфискации имущества, а то, глядишь, и платьишко последнее заберут! — со смехом сказала Антонина, открывая беззубый, как у новорожденного, рот.
— А муж где? — спросила Надя, в душе ужасаясь ее шутливому тону: «Юмор висельников».
— Муж на небесах, расстрелян.
— Большевичка, наверное? — мрачно спросила Валя.
— Была, как же! Но насильственно изгнали из партии.
«Не поймешь ее, не то шутит, не то серьезно», — подумала Надя.
За что боролась, на то и напоролась, так, что ли? — с презреньем воскликнула Валя и ловко рассекла последнюю буханку, потом разрезала на четыре части и, почти без довесков, сняла с весов.
— Злая ты, Шлеггер! Эх и злая! С таким злом в душе срок: свой не протянешь.
— А вы, святоши, живите и наслаждайтесь содеянным!
— Стыдись, Валя! Разве так можно! — закричала Надя. Но та уже схватила ведро и бегом в кипятилку. Не слышать, что ответит, и по дороге остыть.
— Не обижайтесь на нее. Такой срок, страшно подумать!
— Нет, за что же? Она права, злая только!
— Чем же вы живете? На что надеетесь?
— На Бога, только на него, — подкупающе просто и серьезно ответила Антонина.
— Но ведь вы-то ни в чем не виноваты!
— Сажать виноватых — это справедливо и не вызывает у людей страха, наоборот, справедливость торжествует. Но, чтоб люди жили в страхе, боялись друг друга, следили и доносили друг на друга, надо сажать невиновных, много сажать, и тем самым держать народ в узде и повиновении. Хитро и мудро придумано, — поучительно закончила Коза.
Надя, хоть и промолчала, но не согласилась с ней: «Очень уж с ног на голову поставлено, эдак и всех пересажать можно».
Впрочем, Коза немало помогала хлеборезкам. На кухне у нее, за время работы поломойкой, сложились добрые отношения с поварами. Посылая ее за обедом, можно было быть уверенным: котелок будет наполнен сверх нормы.
— Не вздумайте Козу конфетами угощать, — сказала Валя после очередной посылки, которую принесла Надя.
— Отчего же?
— Ей нельзя! Зубы испортит, а зубных врачей у нас на ОЛПе нет. Как тогда будет?
— Не обижай ее, — заступилась Надя.
— Я? Нет! Она сама себя обидела, большевичка, да и других заодно.
Короткое воркутинское лето на исходе, хоть по-старому, как говорила тетя Маня, все еще сентябрь, а Урал уже белеет снеговыми шапками, и ветер с Севера такой ядовитый, студеный. Скоро ждать зимы. В каптерке Надя получила валенки для себя и Вали и синее байковое платье для Козы. ЧОС было заупрямился, никак не хотел давать новые, 1-го срока вещи для Козы и Вали. «Нечего! — говорит. — В тепле бездельницы сидят». — Но Надя все же упросила. Понесла узел в хлеборезку, а сама думает: «Последние мои валенки, больше не будет казенной одежды! Освобожусь, оденусь во все свое, мама пришлет…»
Вернулась в хлеборезку и сразу на топчан присела — голова, как в карусели закружилась, верно, от голода. Такое с ней частенько случалось. Взглянула, а на столе пакет лежит. «Интересно, кто положил?» Стала разворачивать, а сердце, как бешеное, выпрыгнуть готово, вперед нее догадалось…
Коробка, а там духи. Прочитала: «Белая сирень». Фабрика «Северное Сияние». Ленинград. Цена 45 руб. Духи!
Вертела Надя коробочку с флаконом, не зная, что делать. Первые в жизни духи, никогда у нее не было своих духов, да еще таких дорогих!
«Приехал, значит, заходил, дверь-то не заперта, хлеба нет, чего прятать? Не с урками живу. Потом она еще раз приоткрыла коробочку и понюхала: Совсем как сирень в саду у Дины Васильевны». И тут же вспомнила, что говорила она: «Надо уметь принимать подарки, не роняя своего достоинства, чтоб не чувствовать себя обязанной, не нарушая приличия.
1. Знакомый мужчина может дарить только цветы.
2. Мужчина, ухаживающий за тобой, цветы и конфеты.
3. Мужчина, к которому ты благосклонна, может подарить еще к тому же духи, твои любимые или просто дорогие.
4. Мужчина, имеющий серьезные намерения, предлагает руку и сердце и дарит состояние, это вполне прилично.
Тут она засмеялась и добавила: — Последнее редко бывает!» «Значит, — решила Надя после недолгого раздумья, — мужчина, к которому я слегка благосклонна, подарил мне духи, и я, не нарушая приличия, беру их и прячу в свой чемодан, подальше от шмонов. Цветов ждать в Воркуте не имеет смысла — долго можешь прождать».
Она совсем забыла, что было 30-е сентября, ее именины. День ангела Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.
ТАК ЖИЛИ ЗЕЧКИ И КАТОРЖАНКИ НА 2-м КИРПИЧНОМ В ТЕ ДАЛЕКИЕ ГОДЫ…
Каждый день к вечеру, после поверки, приходила Антонина Коза убирать хлеборезку, принося с собой целых ворох новостей — «параш».
— Сегодня опять три раза пересчитывали. Заводские под вахтой стояли, под дождем, ждали, когда поверка в зоне закончится. Орали так, я думаю, в городе слыхать их было.
— Еще бы не орать, постой-ка под дождем, после работы!
— Набрали неграмотных, считают пятерками, а нас много.
— Кретины, не понимают, никто тут о побегах и не помышляет, женщины смирнее овец.