Чудак Илья! «Есть время и возможность…» Какая у Игната возможность? Время, верно, еще было, мать прилетала завтра. Можно еще что-то придумать. Но что? Игнат прочитал письмо Нюре. Та слушала, улыбалась и молчала.
— Ну чего молчишь и усмехаешься? — сердился Игнат. — Хоть бы какой совет дала…
Большие глаза Нюры удивленно смотрели на мужа. Она покачала головой и сказала:
— Смешит и удивляет тревога твоя, Игнаша, и Илюшкина… Не могу понять, какое же это для матери горе? Да ей радоваться надо, а не горевать.
— Нету у Ильи жалости!
— Какой жалости? — Нюра рассмеялась. — Сын и невестка без матери перебрались в новое жилище. Что тут безжалостного? Освободили мать от забот и хлопот, приезжай и живи на новом месте. Сам же Илюша пишет, что квартира хорошая. Чего еще нужно? А ты: жалости нету. Илюша и Стеша — просто молодцы! Не стали сидеть на хуторе. Чего тут матери печалиться? Не пойму!
— Это по-твоему и по-моему, Нюра, так, — согласился Игнат, — а у матери своя мерка и на радость и на горести, и то, что нас радует, ее печалит. Я-то мать знаю. У нее дома корова, птица, поросенок. А о корове и птице Илья, как на беду, ничего не написал. Хатенку и подворье стер с лица земли, утопил в Кубани, а куда девал корову, птицу?
— Может, продал?
— Да ты что? Как так продал? — удивился Игнат. — Да если матери об этом сказать, то она к нам не поедет, а с аэродрома заспешит в Прискорбный…
— А если ничего не говорить? — спросила Нюра. — Будто и нету письма.
— Нехорошо. Не могу кривить душой. Все одно мать узнает, тогда беды не оберешься… — Игнат почесал затылок — Вот задал Илья задачу!
Игнат положил письмо в карман — пусть полежит до утра. «Посмотрим, — думал он, — может, в самом деле утро вечера мудренее?» Но беспокойная мысль не покидала: говорить матери о письме или не говорить? Если говорить, то когда? Сразу же, как только она опустится из поднебесья? Или подождать дня два-три? Или вообще, как советует Нюра, ничего не говорить? Вернется мать в Прискорбный и сама все увидит и узнает. А пока пусть спокойно гостит, отдыхает и ни о чем таком не думает.
Ночью, в постели, Игнат думал о письме брата. То, что мать находилась у него в доме и что он ничего ей не сказал о письме, мучило его, говорило ему, что поступил он нехорошо. «И чего ради Илья торопился? Мог бы подождать. Очистил двор бульдозером, свалил все в Кубань, да еще и думает, что матери так-то будет лучше: не надо переезжать. И Нюра на стороне Ильи, и она видит в этом облегчение для старой женщины… Завтра мать посмотрит мне в глаза. Что я ей скажу? Опять буду молчать? Или скажу: так и так, мамо, радуйтесь, гнездо наше унесла Кубань…» Он вздыхал, ворочался.
— Не спишь, Игнаша? — спросила Нюра. — Все думаешь?
— Такая, Нюра, застряла в голове думка, что ничем ее оттуда не выгнать.
— Послушай моего совета, — сказала Нюра, приподнявшись на локте. — Чего ради из этого делать тайну? Завтра, как только мать проснется, пойди к ней и расскажи все, что случилось в Прискорбном. И письмо тоже отдай…
— Так я и сделаю, — согласился Игнат, тяжело вздыхая.
Утром, еще до завтрака, когда Евдокия Ильинична играла с внучками, Игнат вошел в комнату и, показывая конверт, весело сказал:
— Мамо! Поглядите! Весточка от Илюшки!
— О чем пишет?
— Новость важная… Оказывается, Илюша и Стеша перебрались на Щуровую… В дни праздников новоселье справили.
— И меня не подождали? — удивилась мать. — Чего, скажи, заспешили…
— А чего ждать? — Игнат двинул плечами. — Ежели дело требует, то и ждать нечего… Да вот в письме все сказано.
— Читай, сынок…
Игнат присел к столу и начал читать. Косился на мать, по выражению лица хотел понять ее душевное состояние и не мог понять. Евдокия Ильинична обняла присмиревших девочек и сидела на диване как окаменевшая. И дети, точно понимая, что случилось что-то нехорошее, что обидело бабушку, прижимались к ней и молчали. Она с грустью смотрела на сына, слышала его голос, твердый, басовитый, хорошо понимала, что то, о чем писал Илья, рано или поздно должно было случиться. И вот оно уже случилось…
Но как только Игнат прочитал то место, где говорилось о разрушении подворья, как только мать услышала «все сползло в Кубань…», так сразу же в глазах у нее помутнело, исчез Игнат, пропал его голос. Обида и жалость сплелись в один клубок, и в глазах показались слезы. Игнат читал и ждал, что вот-вот мать остановит его и спросит: «А где корова? Где куры, поросята? Где погребок и что случилось с соленьями?» Нет, не остановила, не спросила. Она ничего не слышала и думала не о хате, не о корове и не о птице. Испугало, обидело не то, что не стало ее хаты, а то, что это произошло без нее. Острой болью отозвались в сердце слова «…все сползло в Кубань и водой размыто…».
«Как же так, — думала она, — как же так, сползло в Кубань и водой размыто? Мое гнездо — и разорено без меня? Как же мне теперь забыть Прискорбный и привыкнуть к Щуровой улице? Кто подскажет, как мне теперь поступить? Три сына, а у кого из них приклонить голову? Кто даст совет?..»
Вопросы и вопросы… А где же ответы? Их не было. Евдокия Ильинична обнимала внучат, смотрела на сына горестными глазами, а слезы катились и катились, росинками рассыпаясь по щекам. Разумом она понимала, что хатенка в Прискорбном свое отжила, что Илья поступил правильно, а вот сердцем этого понять не могла. «Как же так, не дождался матери, не посоветовался и пустил по берегу бульдозер?»
Успокаивала себя тем, что вот она с недельку поживет у Игната и вернется домой. Не в Прискорбный, а на Щуровую улицу. Поселится в новом доме, недалеко от квартиры Семена Маслюкова. Это даже хорошо, Семен будет совсем близко. Пусть сердце и поболит и поноет, а потом и привыкнет, — так, думала она, бывает с больным зубом: больно, а вырывать надо. Жалко хату, а изничтожать ее нужно. И когда рвут зуб, бывает больно, а вырвут, сразу человеку становится легче, а постепенно боль и совсем утихает.
— Не горюйте и не плачьте, мамо, — сказал Игнат. — Тут повинна Кубань. Издавна она навалилась и на хутор, и на нашу хату… А Илья не хотел вас обидеть, мамо. Будете теперь жить в новом доме. Разве плохо жить в новом доме?
— Знаю, Илюшка не хотел меня обижать… Но зачем торопился? — тихо, как бы не сыну, а самой себе ответила мать. — Не подождал, не спросил… И совет держал не с матерью, а с женой… Обидно, сынок, ить я ему мать.
— Мамо, Илья и Стеша хотели как лучше, — успокаивал мать Игнат. — Приедете домой на все готовое. Не надо вам беспокоиться о переезде… Ну что тут плохого, мамо?
Мать молчала. Не слышала вопроса. Мысли ее обратились к Антону. Может, не надо было говорить Антону о золотой клетке и не надо было выказывать ему свою гордость? Может, надо было смириться с судьбой и остаться у старшего сына? И Антон и Надя как просили, как уговаривали остаться у них… Зажила бы в городе жизнью тихой, спокойной…
— Мамо, вы не уезжайте в станицу. — Голос у Игната ласковый, озабоченный. — Оставайтесь у нас. Нюра тоже просит. Будете жить с нами. У нас, верно, нету речки, но зато жилье степное, привольное… Куда ни глянь — степь и степь…
«Вот и Игнат оставляет у себя, — думала мать, вытирая платком слезы. — А что? Может, тут, в степи, прижиться? Покину на старости лет и горы и Кубань и заделаюсь степнячкой… У Игната, как и у Антона, тоже есть внучата — будет мне забава… И правду Игнат говорит, жизнь тут степная, привольная… Только что-то не по душе мне это приволье… По всему видно, надо мне возвращаться до дому, поселяться на Щуровой и начинать жизнь сызнова…»
— Оставайтесь, мамо… Не пожалеете. Какие у нас степи, какие просторы… А озера! Зеркала, а не озера!
— Поеду я, Игнаша, поеду, — с грустью в голосе ответила мать. — Погостюю у тебя, а жить буду на Щуровой, у Илюшки… У тебя тут, верно, и приволье, и степи широкие, и озера, а только трудно, ох как трудно оторвать сердце от тех мест, к каким оно приросло издавна, еще с детских годов… Свой край, родимый, и милее и краше, сынок…
1961–1964
СОВРЕМЕННИКИ
Роман
Глава 1
Как только Рогов проснулся и в окне увидел белые, облепленные инеем деревья, он сразу же вспомнил, что ему надо ехать в Степновск. И тут же подумал, что в степи, наверное, тоже гололедица, что дорога скользкая и ехать по ней трудно и что поэтому лучше всего отправиться в Степновск не завтра утром, а сегодня, чтобы к вечеру уже быть на месте. Выехать сегодня Рогову захотелось еще и потому, что в Степновске у него была тайная связь с женщиной и бывать у нее он мог только тогда, когда приезжал в краевой центр по какому-то делу.
Теперь же как раз и было дело для поездки в Степновск. Вчера утром позволил Иван Павлович Румянцев и сказал, чтобы Рогов прибыл к нему в среду к девяти утра. «Только вот что, дорогой друг Евгений Николаевич, приезжай не на райисполкомовском стареньком «газике», а возьми в райкоме «Волгу», она-то еще совсем новая», — добавил Румянцев.