Они пошли по тропке, Илья приостановился подле тамбура, угадывающе взглядывая на женщину, пробормотал "здравствуйте" и тотчас обернулся к Васильеву с беспокойством вопроса: "Кто она, эта женщина, которую я, наверно, забыл?" - "Тоже не знаю", - ответил пожатием плеч Васильев.
Раньше в тамбуре на крепкой лестнице пахло добротным давнишним деревом, сухой пылью, по утрам толкущейся в солнечном столбе бокового окошка, обжитым духом кухни, чем-то непередаваемо домашним, а теперь было здесь заброшено, неприютно, разбитое оконце заколочено досками, пропускавшими в щели дневной свет, и пахло затхлостью, мышами, чердачным холодком.
Лестница на второй этаж оказалась маленькой, тесной, как и унылый коридор наверху, и оказались крошечными обшарпанные двери, и стали по-деревенски низкими подоконники - все вернулось измененным, бедным, когда они поднялись, и Васильев со сладкой болью огляделся на втором этаже.
"Вот здесь было когда-то безоблачно, солнечно, счастливо..."
Они переглянулись.
- Господи, помоги, - покорно сказал Илья и, обреченно сняв шляпу, держа ее в опущенной руке, двинулся к своей двери, первой справа, с давно облупившейся краской, где косо висел тоже облупившийся почтовый ящик с наклеенной на нем полоской бумаги, и вслух прочитал шепотом:
- Раиса Михайловна Рам-зина...
И не то чтобы Васильева поразило неуверенное лицо Ильи, его костяная бледность, а этот его запнувшийся голос, произнесший собственную фамилию, как чужую, будто впервые так на слух ощутимую.
- Пожалуй, тебе лучше будет одному. Я подожду здесь, - сказал Васильев, глядя в конец коридора, где яично желтела крайняя дверь, обитая новым дерматином, незнакомая в этой яркой нынешней желтизне, за которой все-таки должны были быть две их комнаты, смежные, с окнами во двор, всегда распахнутые с весны в радостную зелень, в прохладу лип. Кто жил сейчас там, за этой ужасающе желтой дверью?
- Я прошу тебя, хоть на минуту со мной, - выговорил Илья, и такого робкого, беспомощного выражения никогда раньше не видел в его глазах Васильев. - Умоляю, Володя, помоги...
- Ты постучи, Илья.
- Сейчас...
Он постучал несмело, за дверью никто не отозвался. Он постучал еще раз и, прислушиваясь, осторожно надавил пальцами на дверь, она отворилась без скрипа и ржавого визга петель, как нередко бывает в разрушающихся домах, и первое, что ощутил Васильев, - нерушимым стойким покоем пахнуло из комнаты, освещенной в два окна солнцем.
Здесь царствовала тишина, тут было ее владение с теми же книжными створчатыми шкафами вдоль всей левой стены, с тем же старинным трюмо в раме из резного дерева, с тем же комодом, но этому ощущению нетронутого, давнего сразу что-то неспокойно помешало: не было письменного стола Ильи и не было его первобытного, украшенного зеркальной полочкой дивана, на котором иногда валялся он, поигрывая гантелями для укрепления бицепсов.
Что осталось и изменилось в правой половине комнаты, Васильев не успел подробно разглядеть, потому что увидел там отворенную дверцу прогорающей голландки и в кресле напротив обеденного стола (перед окном, выходившим на занесенную снегом крышу тамбура) худенькую, до сплошной белизны седую женщину в очках с металлической оправой, какие носили до войны старые учительницы. Он не узнал, а скорее догадался, что это Раиса Михайловна, и сейчас же услышал глухой, сдавленный голос Ильи: "Мама!.." Нелепо держа шляпу в одной руке, он шел к ней, а она, выпрямляясь, как-то механически переложила толстую книгу с колен на край стола, сняла очки, слабо проговорила: "Ильюша?.." - и встала, мелкими шажками пошла навстречу ему.
- Мама!..
Он, обняв ее, приник щекой к ее виску и замер так, а она, закинув голову с седым пучком на затылке, стояла омертвело, только белые губы ее шевелились, произносили неуловимые, еле угадываемые слова:
- Почему ты, Ильюша... так мог... так долго?
- Мама, - бережно выговорил Илья в склоненном положении, не выпуская ее из объятий, с забытой неловкостью еще держа шляпу за ее спиной, но брови его прыгали, как от задушенных рыданий. - Мама, дорогая моя, вы простите меня за все... Я виноват перед вами, виноват...
- Разве это ты, Ильюша? - прошептала она и чуть отклонилась, вглядываясь в него с вымученной улыбкой. - И ты жив?
- Это я, мама. Я приехал, чтобы вас увидеть.
- И ты такой стал, Ильюша? Морщины, совсем белый? - говорила она, гладя его щеку, и он, зажмурясь, поймал ее руку, прижался ртом. - Когда Маша рассказала, как вы встретились за границей, я не могла представить тебя седым. Ты все время снился мне мальчиком. - И она кивнула стоявшему у дверей Васильеву. - Когда вы с Володей на войну уходили, Ильюша, вы были еще дети... И целая жизнь прошла. Как во сне прошла...
И только тут она заплакала, содрогаясь, силясь сморгнуть мелкие старческие слезы, но тотчас же, приглашая мокрыми глазами Илью в комнату, взяла у него шляпу, положила на стул и попросила Васильева окрепшим голосом:
- Раздевайся, пожалуйста, и ты, Володя, раздевайся... Сколько, сколько прошло лет! Слава богу, ты жив, Ильюша! - проговорила она, все моргая влажными редкими ресницами. - Я помню, как вы вернулись с окопов, как вы сидели за этим столом. Сколько прошло лет... - повторила Раиса Михайловна дрожащим шепотом. - А я одна всю жизнь прожила... Сколько я передумала о тебе, Ильюша, верила и не верила. Какая пришла страшная бумага: пропал без вести... И как пусто в душе стало!.. Где ты? В плену? Убит? Что с тобой? Сколько я передумала, сколько слез пролила ночами, Ильюшенька! И ни одного письмеца, ни словечка от тебя!.. Как ты мог так долго? Сын, мой единственный, родной человек... Я могла умереть... За что же так жестоко было мучить меня столько лет?..
- Мама, если можете, простите меня, простите, ради бога, - говорил Илья, снимая пальто и с умоляющим лицом торопливо оборачиваясь к матери, как бы страшась ее слез, еще не пережитого ею отчаяния потери, непроизвольно вырвавшегося упрека. - Я все вам расскажу, вы должны выслушать меня, мама, я хочу вам все рассказать...
- Вот ты говоришь мне "вы", Ильюша, - сказала Раиса Михайловна. Почему ты говоришь мне "вы", как чужой?
- Простите, мама. Я помнил, я все эти годы помнил вас...
- И ты совсем вернулся? А где же твоя семья?
- Прости, мама, - со стоном выдохнул Илья и, весь будто сникший под ее спрашивающим взглядом, приблизился к ней, потер, сжал и опустил руки в виноватой покорности. - У меня нет семьи. Я приехал один... Я должен был тебя увидеть, мама.
- Один? А где твоя жена, Ильюша?
- Я вдовец, мама.
"Никогда не мог представить Илью таким влюбленным в мать и таким растерянным перед ней, - подумал Васильев, испытывая острое неудобство от своего присутствия, стоя у дверей и не раздеваясь. - Но меня мучит, преследует мысль, что Илья приехал, чтобы проститься. Как он ласково смотрит на Раису Михайловну, как хочет улыбнуться ей, трет руки, робеет от ее вопросов... Да, да, вот этот Илья, со вкусом одетый в великолепный костюм, тщательно выбритый, даже красивый, он уже мертв. Через год, через два его не будет на земле. Но этого не знает Раиса Михайловна. Она переживет его. Если я все время думаю об этом, значит, я никак не хочу согласиться с его смертью!"
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});