каждое имеет в своем распоряжении нечто такое, что желает иметь и другое лицо. От соглашений, которые заключат оба при обмене, будут зависеть качество и количество вещей, которые они дадут друг другу, или услуг, которыми они обменяются. Здесь весьма возможно несправедливое поведение, а именно злоупотребление имеющейся на одной стороне властью распоряжаться вещью. Один может принудить другого к самым крайним уступкам, так как сам не испытывает нужды в равной мере. Во всяком случае, здесь не имеется уже налицо простого естественного и производственного отношения, но дело заключается еще и в социальных отношениях. На этом основании я ввел категорию социальных препятствий к получению ценностей, т. е. дополнил теорию Кэри особым социальным фактором ценности.
Где свобода и возможность распоряжения вещами у одной личности становится причиной того, что для другой личности шансы получения делаются менее благоприятными, там уже точка зрения простых взаимных трений недостаточна для полной оценки явлений. В этих, по-видимому, добровольных соглашениях необходимо тогда оттенить социальную или, лучше сказать, антисоциальную сторону. Кроме того, надо обратить внимание на то, что естественные и производственные шансы как внешние основания, конечно, играют свою роль в этих личных договорах, но что человеческий произвол старается по возможности избавиться от таких влияний, если только они не служат ему в пользу; он часто думает только о беспощадном использовании личных особенно выгодных обстоятельств.
Отсюда возникают социальные подделки ценностей, в основе которых не лежит никакой правильной оценки, но лишь косвенное принуждение, если не прямо – обман.
Раньше еще я квалифицировал все эти мнимые факторы ценностей и цен, как факторы специфически-социальные. Единственное, что, казалось, могло помочь здесь, было преобразование самого общества путем уничтожения дурных средств и путем устранения положений, с одной стороны, слишком сильных, с другой стороны, слишком слабых. Для более определенного ответа на вопрос, как преобразовать, не было более специальных указаний, по крайней мере, их не было для прямой цели – держать в надлежащих границах установление ценностей и цен.
Ныне же понятие о социальной ценности, которое со своей стороны основывается на понятии о социальных предприятиях, может быть дополнено еще более определенными идеями об антиправомерной и правомерной социальных ценностях. Этим наносится удар всему, что в косвенно экономических отношениях стремится рассчитывать только на голую силу или даже стремится предоставить простор всяким обманным уловкам. Поскольку и где, вообще или в отдельных случаях, может быть строго соблюдена и проведена на практике социальная справедливость, там примут надлежащий вид и эквиваленты взаимных услуг. При таком предположении понятие о справедливой ценности должно стать чем-то вполне самостоятельным; оно не будет уже подвергаться унизительному упреку в том, что имеет в виду какую-то химеру, а именно вечно неуловимую связь между правильным хозяйством и действительным правом.
Если бы даже подобная связь была действительно химерой, то рыбьим хвостом этого чудовища оказалось бы само народное хозяйство; ибо верхней частью, имеющей вид человека или красивой женщины, осталась бы, во всяком случае, справедливость, от которой люди не захотят отказаться ни при каких отношениях. И потому вину за невозможность соединиться в одно тело со справедливостью народное хозяйство, с его рыбьей натурой, должно было бы взять на себя. Будет ли рыба хищной или ручной, это все равно: в рыбьем царстве проглотить или быть проглоченным – основной закон и древний обычай. Поэтому с моим требованием принципиального расширения справедливости не я являюсь лицом, сколько-нибудь ответственным за дисгармонию, еще господствующую фактически в обеих областях мысли. Слияние может быть лишь делом будущего, и нужно будет позаботиться о том, чтобы не только народное хозяйство сделать справедливым, но и справедливость сделать народно-хозяйственной.
5. Если вдуматься в схему только двух лиц, то окажется, что конкуренция на каждой стороне исключена и что каждая из сторон может вести себя так, как если бы она была монополистом. В этом смысле обе роли одинаковы; каждая сторона представляет собой как спрос, так и предложение. Конечно, это обстоятельство лишь немного ограничивает эгоизм и связанную с ним несправедливость. Уже гораздо более влиятельной будет увеличившаяся на обеих сторонах конкуренция, если предположить большое число предлагающих и спрашивающих. В этом случае один другому мешает своей конкуренцией заявлять слишком немудреные требования. Справедливой воли может здесь и не оказаться налицо, но все-таки будут возможны ограничения в смысле хозяйственного права.
Но конкуренция должна быть свободной и, кроме того, по возможности равной. Таким образом, мы встречаемся здесь с фундаментальным принципом общения. Всякое затруднение свободной и равной конкурренции является одновременно ущербом и для правильных соотношений между ценностями и ценами.
Если вспомнить о широкой области, где свобода, а еще того больше, равенство конкуренции весьма значительно ограничены исторически уже возникшими или вновь возникающими перегородками, то можно будет составить себе представление о том, что значит уже одна подобного рода несправедливость. Именно если смотреть только на факт конкуренции, то каждый конкурент, рассматриваемый отдельно сам по себе, конечно, должен считаться положительно только со своими интересами. Если он сам лично поступает закономерно и применяет только хорошие средства к осуществлению своих интересов, то это вещь особая, происходящая только от его настроения. Но и без этого всякий конкурент оказывает ограничивающее влияние на непосредственные притязания соседа по рынку уже простым своим конкурированием, т. е. он невольно обуздывает своего соседа. Своим более дешевым предложением он, насколько это от него зависит, понижает высокие цены. Если же дело идет о конкуренции в спросе, то претензии купить слишком дешево будут обузданы или предложением высших цен или тем, что в противоположном ряду будут в состоянии потребовать высшей платы и настоять на ней.
Можно сказать, конечно, что все это – голая механика конкурирующих сил и не имеет прямой связи с идеей права. Совершенно верно; но ведь косвенно, при свободном своем действии, этот механизм конкуренции и является отрицательной силой, которая действует постольку антиэгоистично, поскольку она, до известной степени, ставит меру и предел индивидуальному эгоизму через посредство подобного же ему эгоизма. Таким образом без всякого даже намерения соблюдать законность получается некоторое фактическое упорядочение в области бесправия, которая, в противном случае, была бы безграничной. Но кто путем законодательства или как-нибудь иначе понижает подобную благотворную конкуренцию или делает ее неравной, тот поступает прямо несправедливо: он нарушает действительное право, которое заложено, хотя бы и несовершенно, в факте многочисленности взаимно умеряющих друг друга интересов.
Итак, если свободная и равная конкуренция сама по себе с точки зрения индивидуума есть нечто нейтральное, не имеющее отношения к сознанному праву, тем не менее нарушение этой конкуренции является, по большей части, сознательной несправедливостью и должно быть квалифицировано как хозяйственный проступок или даже