Аттила уже решил, что не будет драться и не побежит; он подождет и посмотрит, что из этого получится. И действительно, минутку подумав, женщина сказала:
— Знаешь, ты давай заходи и поешь немного. Не дело это — прогонять одинокого путника от дверей в такую ночь. Скоро мы все услышим барабаны Сам-Знаешь-Кого в горах.
После этого таинственного восклицания она положила пухлые руки Аттиле на плечи и втолкнула его в дом. Собравшиеся с любопытством, а некоторые с подозрением посмотрели на чужака с волосами, завязанными на макушке в варварский узел, раскосыми, блестящими, желтыми, ничего не выражавшими глазами и со шрамами и татуировками цвета ночного неба на щеках. Кое-кто начал тут же обсуждать его происхождение.
— Он с холмов, — сказал один, — с юга. Говорят, у них полные желудки и пустые головы.
— Не, он не из сабинов, — заспорил другой. — Он с востока, с болот. Погляди на его ногти. Он рыбоед, ест рыбу утром, в полдень и вечером.
Сам Аттила молчал, и никто не спросил его напрямик.
Еще кто-то предположил, что мальчик, должно быть, еще дальше с юга. Может, прямо с Сицилии.
— С Сицилии? — воскликнул первый. — Вы его только послушайте! Сицилия, честное слово! Он что, приплыл сюда?
После этого, похоже, всем сделалось безразлично, откуда он, лишь бы не отказывался от бесконечных предложений мяса, и хлеба, и вина, и еще мяса, и еще вина…
Женщина, которая привела его с холода, усадила его между собой и девушкой, сказав про нее, что это ее дочь: сытая, розовощекая, лет семнадцати-восемнадцати. Она не только питалась лучше, чем несчастные заморыши в городе, но у нее, как и у всех остальных здесь, была более чистая кожа и более яркие глаза. Она зачесала светло-каштановые волосы назад со лба и перевязала их белой шерстяной лентой; подпоясала простую белую шерстяную тунику. На тунике был глубокий вырез, открывающей полные юные груди и ложбинку между ними. Мальчик стыдливо уставился в тарелку с едой.
— Я знаю, она их просто выставляет напоказ, верно? — выкрикнула мать девушки, с восторгом заметив его замешательство.
— Мама! — одернула ее девушка.
Рядом с ней сидела еще одна девушка, худенькая и бледная, с темными кругами под глазами. Она молчала, но Аттила чувствовал на себе ее взгляд и раза два сам на нее посмотрел. Потом улыбнулся, девушка улыбнулась в ответ, но тут же засмущалась и отвернулась.
— Гляди-ка, свеженькое мясцо, — злобно ощерился на него сидевший напротив небритый старик, брызгая слюной. — Все девчонки будут твои. Как же, в деревне появилось свеженькое мясцо! Кому захочется старой копченой колбасы вроде меня, ежели тут ходит эдакий кусок свеженького мясца!
Женщина сжала под столом бедро Аттилы и поинтересовалась:
— А сколько тебе лет, мальчик?
— Четырнадцать. Зимой будет пятнадцать.
— Знаю я, о чем ты думаешь, маленькая распутница, — проворчала женщина, похлопывая дочь по руке. — Ручаюсь, он уже в подходящем возрасте. — Она ухмыльнулась мальчику и окала его щеки. — Только посмотри на себя — оборванный, отощавший, ну прям комар зимой. Тебе нужно немного старого доброго хлебосольства, дорогуша, вот что. Немного мяса внутрь, и несколько чаш доброго вина. Я-то люблю заполучить внутрь немного мяска. А потом, может, и чего другого! — И она захохотала, раскачиваясь на скамье взад и вперед
— Ты когда-нибудь целовался? — спросила девушка.
Мальчик смотрел в тарелку.
— Да, — буркнул он.
— О, отлично! — обрадовалась она — И знаешь, что такое сатурналии, да?
Он не знал. Но был твердо намерен узнать.
Большие двойные двери в дальнем конце дома заскрипели, открываясь, и под оглушающие радостные вопли и приветствия собравшихся сельчан в помещение вошла процессия мужчин и женщин, тащивших грубо вырезанные, но вполне узнаваемые статуи. Первой шла весьма дородная матрона и несла Приапа, щеголявшего огромным возбудившимся фаллосом, вырезанного из оливкового дерева и намазанного оливковым маслом, явно для сегодняшнего празднества. Приап, небольшой ухмыляющийся бог плодородия, стоял среди зимних ягод: бузины, шиповника и боярышника, а его гордый фаллос был любовно украшен гирляндами ракитника и плюща. Некоторые женщины наклонялись и целовали его, пока процессия шла мимо. Дальше шел высокий темнокожий мужчина и нес примитивную, но очень трогательную статую матери-богини Кибелы. Она сидела в длинном одеянии и кормила грудью младенца-сына, лежавшего у нее на коленях. Многие протягивали руки, чтобы прикоснуться к магической статуе. Дальше шли сельчане с длинными шестами, украшенными гирляндами, или с повешенными на них фонарями. Они пели и веселились, обходя вокруг длинных столов, а все остальные пристраивались за ними. Дети бегали, путались под ногами, визжали и хохотали от возбуждения.
Краснолицый мужчина вспрыгнул на стол и поднял свой деревянный кубок к потолочным балкам.
— За плодородные поля и жирных добрых свиней в следующем году! — прокричал он и опрокинул в рот кубок, осушив полный sextarius подогретого красного вина в несколько глотков. Остальные в полную глотку присоединились к тосту.
Мальчик, хотя и с некоторым недоумением, смотрел и запоминал, его раскосые желтые глаза не пропускали ничего. Его собственный народ, как и все худощавые, аскетические кочевники, относился к вопросам плодородия весьма скрытно. Однако для крестьян и фермеров, работающих на земле, плодородие и акт совокупления легко сочетались и считались крайне важными для изобилия. Они видели, что животные совокупляются открыто, и результат бывал всегда радостным — появление на свет новых ягнят и телят. Поэтому они не считали нужным вести себя по-другому. И женщины, отдаваясь мужчине, неважно, мужу или нет, рассматривали это, как акт великой щедрости; более того, среди этих людей считалось положительно нездоровым не вступать регулярно в половые сношения.
Ничего удивительного, что возвышенные, боящиеся природы христиане города осудили и нарекли всех тех, кто не следовали их богу, pagani, что означает просто-напросто «обитатели деревни». Люди, жившие в плодородных южных долинах империи дольше всех сопротивлялись этой суровой, мрачной, помешанной на грехе, непривлекательной религии с востока, и еще долго будут ей сопротивляться. Здесь, где до сих пор благоденствовали зелень и древние боги, люди по-прежнему поклонялись плодородию и Природе, способствующей размножению.
Из заново открытых бочонков текло вино, деревенские музыканты начали дуть в свои тростниковые флейты и играть на сиплых трехструнных лютнях, а люди заплясали и запели. Они пели «Bacche, bacche venies» и «In taberno quando sumus», и другие народные песни о любви, и вине, и земле, которые пелись в этих долинах задолго до того, как поэты в Риме впервые прикоснулись пером к бумаге.