Читать интересную книгу Почему РФ - не Россия - Сергей Волков

крыльям: лево-либеральному (в том числе эсеро-меньшевистскому) и правому (в

значительной мере монархическому), идейно далекими, но политически бывшими

едиными в борьбе с большевиками.

Политически значимыми из этих трех групп (представленными на политическом поле

или имеющими заметное идеологическое влияние) и оказывавшими влияние на проблему

места в РФ политического наследия исторической России были только

национал-большевизм и «демократизм».

* * *

В последние десятилетия реальной и последовательной оппозиции всей системе

большевизма в стране в «демократической» среде не было. Более того, после

формальной отмены власти КПСС, выражать такую позицию стало «неприлично».

Почему-то надо было опять непременно находить какие-то достоинства в наследии

Октября и выбирать между различными воплощениями одного и того же строя. В

общественное сознание был внедрен взгляд, согласно которому люди, пытающиеся

преодолеть большевистское наследие, являются... такими же большевиками. Термин

«большевизм» как-то незаметно лишился своей конкретной идейно-политической сути,

стал трактоваться как синоним вообще всякой нетерпимости, экстремизма,

насильственности, превратился в ярлык, который стал с успехом использоваться как

раз против врагов реально-исторического большевизма. Того же происхождения

логика, согласно которой, если нельзя вернуть разрушенного, то надо хотя бы

оставить памятники разрушителям.

Что же представляла собой среда, формировавшая общественное мнение, к которой

практически всецело при Ельцине, а в значительной мере и при Путине

прислушивались власти? В органах печати, бывших лидерами «интеллигентской»

прессы в 90-е годы («Литературная газета», «Общая газета», «Московский

комсомолец», «Московские новости» и др.) была представлена полная гамма

настроений, не оставляющая сомнений в её симпатиях и пристрастиях. Уверенность в

том что «общественное мнение» — это её собственное выражалась иной раз с

обезоруживающей наивностью (так, в статье против ареста Гусинского, автор,

упомянув, что эту акцию одобряло 83% населения, писал: «Лично меня в этой

истории поражает одно: тот уровень пренебрежения к общественному мнению,

которого достигло нынешнее руководство страны»), и это возмущение было понятно,

потому что то, «мнение», которое оказывало реальное влияние на политику властей,

формировалось до того целиком и полностью именно этой средой.

Страсть к неправомерным аналогиям и поверхностным обобщениям, столь свойственная

публицистике этого круга, соединялась с редким и каким-то небрежным невежеством.

Там можно было прочитать, например, что населенная армянами северо-восточная

часть Турции была присоединена к России по Туркманчайскому договору 1828 г. с

Ираном, что храм Христа Спасителя был заложен по инициативе Александра III, что

убийство германского посла Мирбаха послужило прологом к Первой мировой войне,

что российский триколор был порожден Февральской революцией, а до того

общегосударственным флагом империи был Андреевский флаг, что Россия неоднократно

терпела поражения в войнах с Ираном, а также с Англией, с которой воевала за

Афганистан, что вообще «российские армии терпели больше поражений, нежели

побед», «Азовское сидение» 1637–1642 гг. запросто путалось с Азовскими походами

Петра, князья Цицианов и Кантакузен превращались в Цинцианова и Канткаузена, на

страницах «ЛГ» постоянно пропагандировалась «новая хронология» и т.д.

Исходя из такого познавательного багажа этой публикой оценивались и исторические

события, причем над ней постоянно довлел страх «диктатуры» принимавший иногда

комические формы: почему-то им казалось, что с приходом Путина их начнут сажать

(о чем никто не помышлял), и когда к середине 2000 г. этого не случилось,

радовались, что «контрперестройка потерпела неудачу» и «захлебнулись попытки

арестов неугодных оппозиционеров». При этом пропагандировался тезис о зле всякой

власти, к которой «журналисты всегда должны находиться в оппозиции». Диктатура

при этом однозначно ассоциировалась с понятием «правизны», а не «левизны» (тут

для них были едины Иван Грозный, Николай I, Гитлер, Каддафи, Сталин, Мао, Ким Ир

Сен, Саддам Хуссейн) и прежде всего с усилением роли церкви и армии. Поэтому она

чрезвычайно враждебно относилась ко всяким «правым» вообще. Рисовались,

например, ужасающее будущее России в случае победы «Корнилова, Деникина или

Врангеля», которых уподобляли Франко (вполне курьезно, ибо против получившейся в

результате современной Испании они ничего не имели), или прогнозировали

фантастический масштаб репрессий (14 млн. человек) в случае появления

российского Пиночета; страх вызывали даже хорошие отношения Ельцина с победившим

тогда в Италии, оттеснив левых, Берлускони.

Наконец, этой среде был свойственно откровенное неприятие патриотизма (не

«красно-коричневого», а вообще), о «патриотах» говорилось как о чем-то

постороннем и враждебном. Тут были весьма травмированы, например, тем

обстоятельством, что после бомбежек Югославии, несмотря на то, что «никто не

заставляет молодежь верить в Россию и участвовать в патриотическом энтузиазме»

многие пошли бросаться яйцами в американское посольство; печатались статьи и

коллективные письма «деятелей культуры» с осуждением недовольства (и без того

довольно робкого) российских властей военной акцией НАТО, поднималась истерика

всякий раз, когда сверху раздавались слова (только слова) о «защите русских за

пределами России». Если же вспомнить, что и как говорилось во время попыток

властей РФ противостоять чеченскому сепаратизму, как освещались тогда эти

события даже на всех государственных каналах ТВ (находившихся под полным

контролем этой же публики), то едва ли потребуются дополнительные разъяснения.

Как же могли люди, придерживающиеся подобных взглядов, относиться к

историческому наследию Российской империи и её судьбе? Только так, как они и

относились. Отношение к истории России, её институтам и деятелям достигало в

этой прессе высот «изначального большевизма» (с которым и было генетически

связано большинство публицистов этой среды). Оттуда можно было узнать, в

частности, что монголо-татарское иго «было придумано, чтобы оправдать захват

московскими князьями сперва земель финских и литовских народов, а потом тюркских

территорий», что казаки «были смешными и жалкими... если бы казаки славились

храбростью, то Ленин взял бы для охраны Кремля их, а не латышских стрелков», что

в 1812 г. «славу русскому оружию принесло преследование добровольно уходящего

врага», что «разложение русской армии началось Петром I, посадившим военных на

казенное довольствие в залог будущих успехов (каковых не последовало) и

бесславную русскую армию демобилизовали в 1918 г.». Канонизация Императорской

семьи была здесь встречена с крайним раздражением («Почему новоявленных святых

навязали сегодня России чуть ли не на государственном уровне?»), заодно были

охаяны и все прочие страстотерпцы, начиная с Бориса и Глеба и выражено опасение,

что «канонизация укрепила позиции ультранационалистов и неизбежно скажется на

процессе обучения и на исторической науке».

Основным объектом критики в этой прессе на протяжении всех лет была российская

«державность» как таковая. «Возрождение величия России», утверждение того, что

«Россия была, есть и будет великой державой» были отнесены к набору фашистских

идей, каковой включал также «империализм, всякого рода «возрождения отечеств» и

их былой славы, возрождение старой морали, добуржуазных ценностей и традиционной

религии», утверждалось, что «Великая Россия — это великие потрясения», что

«Весть о величии России противоположна Благой вести о смирении Бога до

Рождества, Распятия и Воскресения» и слова о «величии России» открывают нам грех

— грех гордыни» (противопоставление церкви государству вообще играло в этих

построениях заметную роль; по ТВ тогда можно было услышать, что в XIV в. на Руси

противостояли друг другу «два полюса» из которых Сергий Радонежский воплощал

христианское добро, а Дмитрий Донской — государственное зло). Положение, в

котором оказалась страна представлялось вполне удовлетворительным: «Надо бы нам

расстаться со своей привычкой изображать из себя перворазрядную державу. Великую

державу. Нам бы по значимости притулиться где-нибудь между Египтом и Колумбией.