Читать интересную книгу Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа - Иннокентий Херсонский

Кроме того, Промысл ниспосланием чудесного сна жене Пилатовой показал, что Он никогда не попускает человеку искушаться сверх сил (1 Кор. 10, 13). Пилату предстояло величайшее искушение: для защиты невиновного Узника отказаться всенародно от наименования друга кесарева. Совесть его, сама по себе слабая, без опоры на истинную религию неминуемо должна была пасть под тяжестью этого искушения. Между тем, Пилат до сих пор довольно верно, по-видимому, следовал ее слабому мерцанию. И вот, Промысл посылает ей подкрепление свыше. Пилат не воспользовался небесным вразумлением; но Промысл оправдал пути свои. Без этого некоторые из нас, может быть, пожалели бы, что Пилат, сделавший столько попыток быть правосудным, в таких крайних обстоятельствах был предоставлен самому себе.

Господь среди обвинителей и судей Своих является в неподражаемом величии духа. Платон, может быть, узнал бы теперь своего праведника, изображением которого так полна была душа его, если б был свидетелем суда над Иисусом. Теперь уже совершенно не приметно в Нем следов той кровавой, изнурительной борьбы с Самим Собой, которую Он испытал в саду Гефсиманском. Теперь виден лев от колена Иуды (Апок. 5,5), который, будучи связан невидимыми узами правосудия небесного, явился агнцем, не отверзающим уст (Ис. 53, 7), когда ведут его на заклание. Между тем как судьи и обвинители все приписывали себе, Господь взирает на них как на орудия, которыми управляет высшая сила. Духом, невидимо Он стоял на другом суде — на суде Отца, Который освятил Его и послал в мир, дабы Он вознес телом Своим грехи рода человеческого (1 Петр. 2, 24). Невидимый суд этот, происходивший в совете триипостасного Божества, касался уже не одного лица Иисусова, а всего мира, искупление которого принял на Себя Сын Божий. Здесь врагом Господа был князь тьмы, который был должен потерять владычество над родом человеческим (Ин. 12, 31–32), обвинителем — сама правда Божья, требовавшая удовлетворения за грехи людей, освобождаемых от смерти вечной. Здесь — прежде сложения мира произнесен приговор, который теперь исполнялся перед лицом неба и земли. С этой божественной высоты что значил для Сына Божьего Пилат с его Преторией, синедрион с его лжесвидетелями, Ирод с его царедворцами?..

Зная, что чаша страданий не может мимо идти, Господь спокойно взирал, как она перед Его очами наполнялась до верха. Впрочем, святое молчание Его нимало не препятствовало правильности суда. Личным врагам Своим, первосвященникам и книжникам, Он дважды сказал более того, нежели они желали знать: что Он есть Мессия и что отныне они сами увидят в Нем Божественного Судию. Их ослепление было виной, что они не обратили внимания на это грозное предостережение. Убийца Иоанна требовал чудес, а не слов, хотя не стоил ни того, ни другого. Предтеча сказал уже ему все, что могло поселить в его сердце любовь к справедливости, и отсеченная в угождение Иродиаде глава его засвидетельствовала, чего должно ожидать от сердца Иродова. Пилат не получал ответа только тогда, когда спрашивал из любопытства, а не по долгу, и знал истину настолько, что, даже осуждая Иисуса Христа на смерть, принужден был своей совестью назвать Его Праведником. Римский всадник уступил бы необходимости осудить Праведника, хотя бы слышал несколько самых красноречивых речей в Его защиту. «Уне, да един умрет за люди», было правилом более римского, нежели иудейского правления. Чтобы не допустить народ до возмущения, чтобы удержать титул друга кесарева, иудейский прокуратор не пощадил бы ни Демосфена, ни Цицерона…

Ответы Иисуса Христа судьям, при всей краткости их, постоянно выражают высшую мудрость. Сердцеведец видел состояние их совести и более с ней, нежели с лицами и вопросами их, соразмерял Свои ответы. Поэтому-то кое-что в словах Его может быть для нас не совсем понятно; что-то даже, судя по обстоятельствам, в которых они произнесены, может показаться как бы несоответственным, между тем как на самом деле все слова Господа были сильны и убедительны, как это лучше всего доказывает пример Пилата.

Самый внешний вид Господа, несмотря на мучения и поношения, без сомнения, отличался невыразимым величием и трогательностью. Если толпа народная была к Нему не столь чувствительна, как можно было ожидать, то потому, что, наущенная книжниками, распаленная злобой, не видела, можно сказать, сама себя. Но посмотрите на судью-язычника! Каждый раз, как только он вступает в личную беседу с Божественным Узником, даже не получив ответа на свои вопросы, даже оскорбившись Его молчанием, всегда однако же возвращается к обвинителям с новым убеждением в невиновности Подсудимого. Что заменяло для него в таком случае слова, брало верх над его самолюбием, как не кроткое величие чистоты и святости, сиявшее, несмотря на внешнее уничижение, в лице и взорах Богочеловека? Не то же ли самое обуздало и удержало от строгих мер и тетрарха галилейского, чье самолюбие так много страдало, не будучи удостоено ни одним словом в ответ на столько вопросов?.. Вообще, образ суда над Иисусом Христом со всей точностью показывает, как премудро Промысл управляет деяниями человеческими: как он, не нарушая свободы человеческой, приводит в исполнение свои судьбы через тех самых лиц, которые противятся этому исполнению. По-видимому, все происходило случайно: каждый действовал по своей воле, даже по страстям, самым противоположным: сребролюбивый Иуда получает сребреники, честолюбивый синедрион мстит за оскорбленную гордость, прихотливый Ирод хочет видеть чудо, человекоугодливый Пилат страшится кесаря, грубые воины предаются насмешкам; между тем, запечатлеваются видения и пророки, приводится правда вечная, истребляется помазание, град и святилище иудейское предобручаются разрушению (Дан. 9, 24–26).

«Нет! — скажем и мы словами знаменитого витии-пастыря, — не человеки здесь ругаются Божьему величеству, Божий Промысл посмевается буйству человеческому, без нарушения свободы, заставляя его служить высочайшей своей премудрости. Не лукавые рабы перехитряют Господа: всеблагий Отец не щадит Сына, чтобы не погубить рабов лукавых. Не вражда земная уязвляет любовь небесную; небесная любовь скрывается во вражду земную, чтобы смертью любви убить вражду и распространить свет и жизнь любви сквозь тьму и сень смертную. Бог возлюби мир, и Сына Своего единородного дал есть, да всяк веруяй в Онь, не погибнет, но имать живот вечный».

Глава XXIII: Распятие

Предварительные замечания о крестной казни. — Крестный путь. — Плач жен иерусалимских. — Слова к ним Иисуса Христа. — Он изнемогает под Своим крестом. — Симон Киринейский заставляется нести крест. — Место казни, издревле примечательное. — Смирна и уксус. — Господь отрекается от них. — Распятие. — Молитва за распинателей.

Крестная казнь, на которую осужден был Иисус Христос, принадлежит к изобретениям бесчеловечной жестокости, которыми прославились восточные деспоты, и составляла последнюю в ряду самых ужасных казней. С Востока она перешла в Рим и следовала за победителями света всюду, пока не была уничтожена Константином Великим. У евреев крестной казни не было; за некоторые преступления закон повелевал вешать на дереве преступников, но их не прибивали гвоздями, и трупы при наступлении вечера надлежало снимать для погребения. В самом Риме распинали только рабов, которые там не считались за людей. Из жителей провинций пригвождали ко кресту одних разбойников и возмутителей общественного спокойствия. Распятию большей частью предшествовало бичевание. Производилось оно, как и все прочие казни, вне городов и селений, на местах более видных, например, на холмах или при больших дорогах. Распинателями бывали воины, которые у римлян совершали все казни. Преступник сам должен был нести свой крест до места казни, подвергаясь в это время насмешкам и побоям. Крест ставили прежде, а потом уже пригвождали к нему преступника: отсюда выражения восходить, быть подняту, вознесену на крест. С распинаемого снимали всю одежду, которая поступала в распоряжение воинов. Погребения для распятых не было. Тела оставались на крестах и становились добычей плотоядных птиц и животных, пока не истлевали. Иногда однако же родственникам позволялось погребать их. В случае нужды (при наступлении праздника, торжества и проч.) жизнь распятых могла быть по закону сокращена: у них перебивали ноги, могли задушить дымом и жаром от зажженного под крестом хвороста, убить ударом в голову или сердце и проч.

Сам вид и состав креста, насколько можно заключать из тщательного сопоставления всех древнейших свидетельств, были таковы: основанием креста служили прямой столб или доска, которые укреплялись в земле. На верхней части делалась перекладина, иногда на самом верху столба, почему крест и походил на букву Т, но большей частью — несколько ниже верха, соответственно положению рук, к ней прибиваемым, отчего верхний конец столба, по словам Иустина-мученика, был похож на рог. В середине (in medio) столба приделывалось, также похожее на рог, седалище (sedile) для поддержания тела, чтобы оно тяжестью своей не разорвало рук и не оторвалось от креста. Таким образом, крест, по словам св. Иринея, имел пять концов, два в длину, два в ширину и один посередине. О подножии древние писатели до 6-го века нигде не упоминают; свидетельства позднейших слабы, и они могли быть следствием их непонимания; ибо, говоря о подножии, они не говорят уже о седалище; последнее по ошибке могло быть принято ими за первое. Руки, а иногда и ноги, прибивались ко кресту гвоздями; кроме этого, тело распятого нередко привязывали к столбу веревками. Вверху столба, над головой распятого, прибивалась небольшая белая дощечка, на которой черными буквами записывали его имя и преступление. Дощечку эту иногда несли впереди преступника до места казни, или он сам нес ее на своей шее. Иногда письменное объявление заменялось словесным: для этого один из воинов должен был кричать: такой-то распинается за такое-то преступление. Кресты делались невысокие, так что ноги распятого от земли отделяло не более трех футов.