венецианский байлон, также одетый соответственно сана. Байлон обратился к Джустиниани, его щёки дрожали. Он молил о прощении за оскорбительные слова, которые произнёс утром. Кесарь ронял слёзы и обращался к латинянам, чтобы ради Христа забыли о внутренних распрях перед лицом грозящей всем опасности. Если кто-то из генуэзцев в Пера оказался предателем, то ведь не виноваты в этом все генуэзцы.
Их призывы вызвали своего рода братание, в котором принял участие и Лукаш Нотарас. Он поднял руки байлона и Джустиниани и назвал их братьями, призвал забыть старые обиды и недоразумения, раз уж все мы поставили свои жизни на карту, чтобы уберечь город от турок. Мне кажется, в эту минуту Нотарас был вполне искренен и благонамерен, ведь под влиянием внутреннего порыва в греках легко пробуждаются благородство и самопожертвование.
Но и Джустиниани и Минотто – оба черпали знания о политике из мудрости и опыта своих городов – посчитали, что это была только ловкая игра, и Нотарас лишь воспользовался удобным случаем для налаживания дружеских отношений с латинянами.
Потом все сели на коней, люди Нотараса окружили район порта, а кесарь, Джустиниани, Минотто и Нотарас ходили по улицам, призывая и упрашивая во имя Христа сохранять спокойствие, забыть о раздорах. Церемониальные одежды императора действовали даже на самых дерзких латинян, и они не осмеливались выказывать неповиновение.
Понемногу все возвратились на шлюпки и отплыли к своим кораблям. На улицах остались лишь несколько венецианских моряков, которые, скорбя по Коко, упились до потери сознания. Трое генуэзцев и два венецианца погибли, но по просьбе кесаря решено сохранить это в тайне и похоронить их ночью.
Волнения коснулись и моего дома. Когда всё улеглось, я попросил Джустиниани отпустить меня домой. Он ответил, что и сам не прочь опрокинуть со мной рюмочку вина после такого позорного и грустного дня как сегодняшний. Но мне кажется, он решил пойти ко мне в гости потому, что ему было интересно увидеть мою жену.
Мануэль открыл нам дверь и голосом, дрожавшим от возбуждения и гордости, рассказал, что ему удалось угодить камнем в голову венецианскому чурбану и свалить его на мостовую. Джустиниани благосклонно назвал его хорошим и умным парнем. Устав под тяжестью доспехов, он свалился в кресло, так что содрогнулся весь дом, вытянул ноги перед собой, и попросил вина ради бога.
Я оставил Мануэля обслужить его, а сам поспешил к Анне, которую нашёл в самой дальней комнате. Я спросил её, не желает ли она познакомиться с прославленным Джустиниани, или, как истинная гречанка, предпочтёт не показываться на глаза незнакомцу.
Убедившись, что со мной ничего не случилось во время беспорядков, Анна бросила на меня взгляд, полный укоризны, и сказала:
– Если ты настолько стыдишься моей внешности, что даже не хочешь показывать меня своим приятелям, то я лучше останусь в этой комнате.
Я ответил, что, наоборот, горжусь ею и буду рад познакомить её с Джустиниани. Он, конечно, не знает её в лицо и, кроме того, обещал сохранить мой брак в тайне, поэтому Анна может к нему выйти. Я взял её за руку, чтобы проводить в гостиную, но она вырвала руку и прошипела с негодованием:
– Если ты ещё когда-нибудь надумаешь похвастаться мною перед своими друзьями, то не забудь предупредить меня об этом заранее, чтобы я успела прилично одеться и причесаться. А сейчас я не могу показаться никому, пусть даже мне очень хочется познакомиться со столь славным мужчиной как Джустиниани.
В своей наивности я воскликнул:
– Ты красива, какая есть. Для меня ты самая красивая женщина на свете. И вообще, разве можно говорить о причёске и одежде в такой страшный и позорный день как сегодня? Ведь на это все равно никто не обратит внимания.
– Ах, так! – вдруг воскликнула она. – Ах, так! Тогда ты ничего не понимаешь в этом мире. Но я женщина и кое в чём разбираюсь лучше тебя. И разреши мне оставаться женщиной. Ведь поэтому ты и женился на мне, не правда ли?
Её поведение смутило меня, и я не мог понять, что за каприз стал причиной её резкости. Ведь я желал ей только добра. Пожав плечами, я сказал:
– Делай что хочешь. Можешь оставаться в своей комнате, если думаешь, что так будет лучше. Я всё объясню Джустиниани.
Она схватила меня за руку и воскликнула:
– Ты шутишь? Не успеешь оглянуться, как я буду готова. Иди вниз и займи его ненадолго, чтобы он не ушёл.
Когда я выходил, она уже сидела с гребнем из слоновой кости в руке и распускала свои золотые волосы. В смятении, я залпом выпил стакан вина, что мне совсем не свойственно, а Джустиниани охотно последовал моему примеру. Наверно, Анна была права, когда говорила, что женщина сильно отличается от мужчины: она обращает внимание совсем на другие вещи. Кажется, я очень мало её знаю, хотя она мне так близка. Даже когда она лежит в моих объятиях, её мысли обращаются по иным орбитам, чем мои. Наверно, я никогда не смогу узнать её до конца.
К счастью, Джустиниани посчитал вполне нормальным делом, что Анна задерживается. Внешне он выглядел вполне довольным. В моём доме было уютно и безопасно. Время от времени в окне вспыхивал багровый свет – отражённый в воде залива огонь от выстрела большой пушки. Вскоре до нас долетал грохот, и дом дрожал, так что вино плескалось в кувшине. И, тем не менее, всё иначе, чем на стене. Разленившись от усталости, мы полулежали в креслах, и вино приятно шумело в моей голове. Огорчение от капризов Анны прошло.
Открылась дверь. Джустиниани бросил на неё рассеянный взгляд, но тут же выражение его лица изменилось. Он вскочил, гремя доспехами, и с почтением склонил голову.
На пороге стояла Анна. Она была одета в очень скромное, на мой взгляд, белое шёлковое платье, скреплённое пряжкой с драгоценными камнями на обнажённом плече. Обрамлённый золотом, сверкающий драгоценностями пояс подчёркивал хрупкость талии. Её ноги были обнажены. Позолоченные сандалии не скрывали пальцы с окрашенными в красный цвет ногтями. Её голову украшала маленькая круглая шапочка, усыпанная такими же драгоценностями, как пряжка и пояс. Прозрачную вуаль она опустила на шею и с лёгкой улыбкой придерживала её у подбородка. Лицо её было белее, губы розовее и крупнее, чем обычно. Мне она показалась удивительно прелестной и скромной. У неё был такой вид, словно она совсем не ожидала нас увидеть и, возможно, поэтому взлетели удивлённо вверх тонкие