Читать интересную книгу Годы - Вирджиния Вулф

По пути в ее голове — без всякого повода — сложился вопрос: «Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой?»

— Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой? — слово в слово повторила она вслух.

Красивый пожилой ирландец наклонился, поскольку был очень высок, и приложил к уху ладонь, потому что был глуховат.

— Монтэ́го? Монтэ́го? — переспросил он.

Она улыбнулась. Ступени лестницы, ведущей от мозга к мозгу, надо делать очень низкими, чтобы мысль могла по ним пройти, заметила про себя Пегги.

— Разрубил себе ступню мотыгой, когда я у вас гостила, — еще раз сказала она. Она запомнила, что, когда она была у них в Ирландии, садовник разрубил себе ногу мотыгой.

— Монтэ́го? Монтэ́го? — повторил он. Он был озадачен. Наконец его осенило. — А, Монтэгю! Старина Питер Монтэгю — конечно! — Оказалось, что в Голуэе жили некие Монтэгю, и ошибка дяди, на которую Пегги не стала указывать, пришлась кстати, поскольку дала ему повод пуститься в рассказы о семье Монтэгю, когда он и Пегги сели рядом на диван.

Взрослая женщина, думала Пегги, едет через весь Лондон, чтобы поговорить с глухим стариком о неведомых ей Монтэгю, хотя собиралась спросить о садовнике, разрубившем себе ступню мотыгой. Но какая разница? Мотыга или Монтэгю? Она рассмеялась, как раз когда дядя пошутил, так что это не показалось неуместным. Но человек хочет смеяться вместе с кем-то. Удовольствие сильнее, если его с кем-нибудь делишь. Относится ли это и к страданию? — задумалась она. Не потому ли мы столько говорим о недугах? Разделить значит ослабить? Отдай часть боли, отдай часть удовольствия иному телу, и, увеличив поверхность, ослабишь их… Но мысль ускользнула от нее. Дядя рассказывал и рассказывал. Спокойно, размеренно, как будто погоняя послушную, но изможденную клячу, он вспоминал былое время, былых собак, былые образы, которые, по мере того как он все больше воодушевлялся, медленно складывались в сценки из жизни провинциальной семьи. Слушая вполуха, Пегги представляла себе старинный фотоснимок игроков в крикет или охотничьей компании на ступенях сельского особняка.

Многие ли, думала она, вообще слушают? Этот «дележ» — всегда отчасти фарс. Она заставила себя напрячь внимание.

— Да, старое доброе время! — сказал дядя Патрик. Его угасшие глаза блеснули.

Она еще раз мысленно бросила взгляд на снимок: мужчины в гетрах, женщины в развевающихся юбках стоят на широких белых ступенях, к их ногам жмутся собаки. Но дядя опять заговорил:

— Ты слышала от своего отца о человеке по имени Родди Дженкинс, который жил в небольшом белом домике по правую руку, если идти по дороге? Ты, наверное, знаешь эту историю.

— Нет, — сказала Пегги, прищурив глаза, будто перебирала воспоминания. — Расскажите.

И он рассказал.

Собирать факты я умею хорошо, думала Пегги. Но вот понять человека в целом — она сложила ладонь лодочкой, — объемно, нет, в этом я не сильна. Взять ее тетку Делию. Пегги наблюдала, как та быстро перемещается по комнате. Что я знаю о ней? Что она носит платье в золотых блестках; что у нее густые вьющиеся волосы — некогда рыжие, теперь седые; что она красива; что она разорена; что у нее богатое прошлое? Но какое прошлое? Она вышла замуж за Патрика… Длинная история, которую все рассказывал Патрик, тревожила поверхность сознания Пегги, как весла, погружающиеся в воду. Никакого покоя. В рассказе тоже фигурировало озеро, потому что речь шла об утиной охоте.

Она вышла за Патрика, думала Пегги, глядя на его изношенное лицо с растущими тут и там одинокими волосками. Почему, интересно, Делия стала его женой? Как у них это было — любовь, рождение детей? Люди прикасаются друг к другу и возносятся в облаке дыма — красного дыма? Его лицо напоминало розовую кожуру крыжовника с волосинками. Но ни одна из его черт не обладала достаточной четкостью, чтобы объяснить, как они с Делией сошлись и произвели на свет троих детей. Одни морщины были результатом любви к стрельбе, другие — следами тревог, ведь старое доброе время позади, как он сказал. Приходится туже затягивать пояс.

— Да, мы все с этим сталкиваемся, — произнесла Пегги рассеянно. Она незаметно повернула руку, чтобы посмотреть на часы. Прошло всего пятнадцать минут. Тем временем комната наполнялась незнакомыми ей людьми. Среди них был индиец в розовом тюрбане.

— Ох, наскучил я тебе этими старыми байками, — сказал ее дядя, помотав головой. Он был обижен, почувствовала она.

— Нет, нет, нет! — возразила Пегги. Ей стало неловко. Дядя опять пустился в разглагольствования, но теперь уже из вежливости, почувствовала она. Наверное, мучение всегда превосходит удовольствие вдвое — во всех человеческих отношениях, подумала Пегги. Или я исключение, не такая, как все? Ведь другие на вид вполне довольны. Да, думала она, глядя перед собой и опять чувствуя вокруг рта и глаз натянутую, напряженную от усталости кожу (накануне ей пришлось до поздней ночи заниматься роженицей), — да, я исключение. Я жесткая, холодная, я двигаюсь своей колеей — в общем, врач.

Вылезать из колеи чертовски неприятно, думала она, — тут же поджидает смертный холод, точно надеваешь заледеневшие сапоги… Она склонила голову, показывая, что слушает. Улыбаться, кланяться, делать вид, будто тебе интересно, когда тебе скучно, — какая это мука. И так, и эдак — сплошная мука, думала она, глядя на индийца в розовом тюрбане.

— Кто это? — спросил Патрик, кивнув в его сторону.

— Один из индийцев Элинор, вероятно, — сказала она, а сама подумала: о, если бы милосердные силы тьмы окутали мой обнаженный нерв, я смогла бы встать и… В разговоре повисла пауза.

— Но я не имею права держать тебя здесь и докучать старыми байками, — сказал дядя Патрик. Старая кляча с разбитыми коленями остановилась.

— А скажите, старый Бидди до сих пор держит лавочку, — спросила Пегги, — где мы покупали сладости?

— Бедный старик… — начал дядя и опять пустился в рассказы. Все мои больные просят об одном, думала Пегги: «Дайте мне покоя, дайте отдохнуть». Как притупить ощущения, как перестать чувствовать? Об этом молила рожавшая женщина: отдохнуть, перестать быть. В средние века существовали келья, монастырь; теперь — лаборатория, профессия: не жить, не чувствовать, зарабатывать деньги, только деньги — а в конце, когда я стану старой и выдохнусь, как кляча, нет — корова… — это сравнение навеял рассказ Патрика: «…Скот теперь не продашь, — говорил он. — Совсем нет спроса. А, Джулия Кромарти!» — Патрик помахал очаровательной соотечественнице рукой — своей большой кистью с разболтанными суставами.

Пегги осталась одна сидеть на диване. Дядя встал и пошел, протягивая обе руки, чтобы поприветствовать старушку птичьего вида, которая, тараторя, появилась в комнате.

Пегги осталась одна. Она была рада этому. Ей не хотелось говорить. Но через секунду рядом с ней кто-то вырос. Это был Мартин. Он сел. И ее настроение сразу совершенно изменилось.

— Здравствуй, Мартин! — сердечно сказала Пегги.

— Отдала долг старому коняке? — Мартин имел в виду истории, которые старый Патрик всегда им рассказывал.

— Я очень уныло выглядела? — спросила Пегги.

— Ну, — он посмотрел на нее, — особенного восторга заметно не было.

— Финалы всех его историй давно известны, — попыталась она оправдаться, глядя на Мартина. В последнее время он взял обыкновение зачесывать волосы назад, как официант. Он никогда не смотрел ей прямо в глаза. Никогда не чувствовал себя рядом с ней непринужденно. Она лечила его и знала, что он боится рака. Надо отвлечь его от назойливой мысли: «Не видит ли она какие-то симптомы?»

— Я все думаю: как это они поженились? — сказала Пегги. — Была ли между ними любовь? — Она говорила все что попало, стараясь отвлечь его.

— Конечно, он был влюблен, — сказал Мартин и посмотрел на Делию. Она стояла у камина и беседовала с индийцем. Она все еще была очень хороша — и внешностью, и манерами. — Все мы были влюблены, — добавил он, искоса взглянув на Пегги. Молодые так серьезны.

— О, конечно, — сказала Пегги с улыбкой. Ей нравилось то, что он вечно был в погоне за новой любовью, галантно ловил ускользающий шлейф молодости — даже сейчас…

— Но ты, — сказал он, подтянув брюки на коленях, — то есть твое поколение — вы многое теряете… многое теряете, — повторил он. Пегги подождала. — Любя только свой собственный пол, — добавил он.

Этим он подчеркивает, что сам еще молод, подумала Пегги, — говоря то, что считает очень современным.

— Я не поколение, — сказала она.

— Ладно, ладно, — усмехнулся Мартин, пожимая плечами и глядя искоса на Пегги. Он очень мало знал о ее личной жизни. Но она выглядела серьезной. И усталой. Слишком много работает, решил он.

— Я живу, как могу, — сказала Пегги. — Погрязаю в своей колее. Так мне сегодня сказала Элинор.

Но ведь и она заявила Элинор, что ту «подавляли». Одно стоит другого.