Читать интересную книгу Химера - Джон Барт

Я согласился и вдобавок проинформировал ее (весьма кстати зная об этом от Полиида), что звать эту женщину будут Алкменой ("могущественная как и т. д."), любовником ее окажется сам Зевс, а первого свидания ждать им осталось еще несколько поколений. Мне не хватило духу добавить, что кровавая встреча их сына в Фемискире – как она представлена на одной аттической черно-фигурной амфоре, в которую однажды, еще в наши школьные дни, скаламбурив, перекинулся целивший в "Амфитриона" Полиид, – уже стала предметом истории будущего.

– Ты можешь оживить Пегаса? – взмолился я.

Она осклабилась:

– Наверняка. С тобой. Встань сзади. – Быстрым и сдержанным движением, на самом деле весьма женственным, она извлекла из-под хитона единственный крохотный листочек магической травки и наклонилась, чтобы поднести его к лошадиной морде. Почти неосознанно – я был совсем рядом, позади нее, и взволнован, и любопытен – я легонько возложил свои руки ей на бедра. Она улыбнулась мне через плечо: "Будь готов сразу вспрыгнуть".

О, я был готов – и стоило ей только вполне это почувствовать, Пегас, словно взорвавшись, вскочил на все четыре ноги этаким ржущим водоворотом перьев. Я схватился за уздечку и, собрав все силы, пытался удержать его внизу, пока она вскарабкивалась ему на спину и помогала мне усесться перед собой. Только и хватило времени, что на мимолетнейшую мысль о еще раз принесенной в жертву Филоное: Меланиппа, весело смеясь, крепко обнимала меня, чтобы не свалиться, за талию, пока я пришпоривал его голыми пятками, мы ракетой взвились вверх прямо с дерьма, и она даже вцепилась в мой торчком стоящий здоровенный фаллос, когда мы пролетали на высоте пяти километров Арголиду – потом Аттику, Эвбею, – и смело, как заправский пилот рычагом, выруливала им меня через черное Эгейское море под слишком близкими, чтобы им завидовать, звездами и луной к Скифии, Фемискире, заросшим тростником теплым берегам Фермодонта.

Там, посмотрим-посмотрим, они с Беллерофоном с тех пор счастливо и жили. Она сняла с Пегаса свинец и поместила его в Полиидов карандаш своего возлюбленного. Таковы ее слова, такова его жизнь. Ее гиппоман не на виду; они летают три раза в день. Она не хочет объяснять природу своего бессмертия (каковое, однако, делает он вывод, должно включать в себя некий летейский компонент, поскольку она помнит всего несколько деталей давнего насилия и еще меньше о своем детстве и ранних подвигах в Пятом эскадроне легкой кавалерии), но он чувствует себя омываемым оным, помолодевшим по меньшей мере на дюжину "лет", вновь высоко стоит его приливная вода. Посмотрим-посмотрим. Она, Меланиппа, изумительная любовница – игривая, раскрепощенная, с воображением, худенькая и налитая. Они немного борются. Она любит кусаться, обычно совсем не больно. С Беллерофоном все тоже в полном порядке, хотя четверть часа, проведенные на Антеевой разделочной доске, взыскали свою дань с его генитальной самонадеянности. Временами ему любопытно, как поживают без него Филоноя и детишки, а также и его мать, и старая Сивилла, и что случилось с Полиидом. Но он утешается тогда всей этой петрушкой в конце "Персеиды" касательно смертной и бессмертной составляющих: см. выше.

Что еще… По выходным они отправляются в Фемискиру, посещают рестораны, театры, музеи и все такое прочее; будние дни проводят в скромном коттедже, который снимают неподалеку от болот, там они, собственно, и пишут эту историю. Эти в конечном счете скромные ограничения на их передвижения накладываются, как полагает Беллерофон, из-за послеизгнаннической визы Меланиппы и его собственного статуса бывшего насильника и бывшего царя их главного бывшего врага. Дам де де. О да, он весьма впечатлен жизнью среди амазонок: действительно эмансипированный народ, они не больше похожи на свои карикатурные подражания из Тиринфа, чем пассивный педераст похож на женщину. Нередко встречается среди них лесбиянство, еще распространеннее бисексуальность, но большинство все же – воинствующие гетеросексуалки, и мужененавистницы крайне редки. Сами мужчины приветствуются как гости и пользуются сердечным к себе отношением, хотя все их посещения происходят под тщательным надзором, и лишь в исключительных обстоятельствах им разрешается жить и работать в полисе. Беллерофон сделал ряд набросков к антропологическому трактату об отношениях между амазонками и их соседями-антиподами, всецело мужской общиной гаргарейцев; когда-нибудь в их безвременном будущем он с помощью Меланиппы, без сомнения, его напишет; члены двух этих сообществ свободно, например, каждый год совокупляются в продолжение двух весенних месяцев – среди лесистых холмов, высящихся вдоль разделяющей их границы, откуда отяжелевшие амазонки возвращаются вынашивать детей домой; мальчиков-младенцев не убивают и не кастрируют, а любовно выкармливают, пока не приходит пора оторвать их от груди, и возвращают гаргарейцам. Поскольку никто не знает своих родителей (а неопределенные местоимения у амазонок все женского рода), им чужд запрет на инцест: когда Беллерофон пересказал Меланиппе историю некоего будущего царя Фив, она была опечалена, что он случайно убьет своего отца, но сочла вполне справедливым, что в виде компенсации ему придется жениться на собственной матери. Хотя супружество и запрещено (и амазонским учительницам очень трудно втолковать своим хихикающим подопечным, что это такое), любовь между мужчинами и женщинами, даже "постоянные" отношения наказываются единственно тем условием, что влюбленные отказываются от достигнутого положения в своих общинах и живут вне города, словно в сезон спаривания, – на самом деле здесь подобные связи рассматривают как своего рода постоянный сезон спаривания, следовательно постоянное недоумие, и позволяют себе ласково-пренебрежительные шуточки касательно ненасытности их ненасытности, лишенности их воображения воображения и взаимной безответственности. Между прочим, та самая любовница Джерома Б. Брея, как и дамы Антеева двора, должно быть, просто подражала амазонкам: ни Меланиппа, ни кто-либо еще в округе никогда не слышал о "Торе", "Пятикнижии", "Гематрии" и всем остальном.

И т. д. Все это уже другая история, не слишком касающаяся действующих лиц этой, которую Меланиппа свернет сейчас в трубочку, запечатает, полагает Беллерофон, в амфору и пустит на отливной волне вниз по Фермодонту – в Черное море, Пропонтиду, Эгейское море, мимо Геракловых Столпов, через Океан и т. д. Он любит представлять себе, как она плывет век за веком, подталкиваемая большими и малыми рыбами, а над нею раскачиваются, раскачиваются странные созвездия, пока поколения сражаются, поют, любят, исчезают и т. п. Пока падают города и статуи, приходят и уходят боги, на свет выплывают новые миры и языки, старые приходят в упадок и гибнут, все такое прочее. Посмотрим-посмотрим. Тогда и она тоже должна погибнуть, со всем и расшифрованным, и нерасшифрованным, – нет, нет, вычеркни это: она не должна погибнуть, ей-богу, нет; это будет жить вечно, конечно же, голос Беллера, бессмертный Беллеро-фон, в этом-то все и дело.

Итак, хорошо: их, Беллерофона и Меланиппы, любовь разворачивается по вселенским пространству и времени и все остальное; записанная музыка нашего языка, безмолвные, зримые знаки и т. д.; Беллерофон доволен; действительно доволен; доброй ночи.

2

– Доброй ночи так доброй ночи, – бросила Меланиппа, прочтя первую часть. – Не могу поверить, что все это нагородил ты.

Задетый за живое, я спросил ее почему; я, в общем-то, не думал, что это такой уж завал.

– Потому что! – выкрикнула она. – Это ложь! Все насквозь лживо! А сколько дыр! Я из этого не писала ничего; это все твои дела, до последнего слова. Да еще выставляешь, что я вся такая эмансипированная, ни тебе нытья, ни заморочек, да еще бессмертная и все остальное, – все это чушь. Довольный, в задницу, это ж надо! По мне, так довольный – слово просто смертельное; будь я Медузой и ответь мне Персей на вопрос, счастлив ли остаться со мной на веки вечные, что он доволен, я бы плюнула ему в глаза! Ладно, про амазонок ты расписал все в общем-то точно и откровенно, но я диву даюсь тому, как ты преобразил меня: отлично ведь знаешь, что никакая я не бессмертная, если не считать, как я уже говорила, этой самой "Меланипп-ости". Я на грани своего Полнолуния и нутром чую каждый его лунный месяц; пока ты писал все эти страницы, я набрала десять кило и постарела на пять "лет". Да и рассказала ведь я тебе в первую же ночь в Тиринфе, как моя кормилица Ипполита рассказала мне в Коринфе, что матерью моей была чокнутая глухонемая амазонка, покончившая с собой, когда я родилась, а отцом – герой на белом коне, оставивший ее однажды ночью на крыше конюшни. К чему ходить вокруг да около? Я не только гожусь тебе с виду в дочери, скорее всего я и есть твоя дочь, и коли мне на это начхать, то начхать можешь и ты. Я никогда не держала на тебя обиды, ясное дело, откуда тебе было знать, что мать от тебя залетела. Даже узнав (от тебя), что она, до того как ты ее изнасиловал, была пылкой патриоткой Амазонии, я решила, что из-за этого-то она и чокнулась и наложила на себя руки, – и простила тебя. При всем при том я не обманываюсь относительно своих подспудных мотивов: о тебе в Арголиде я уже была наслышана; восхищаясь героями, никогда никого из них не встречала; Сфенебею переносить не было никакой мочи, хотелось оказаться подальше от Тиринфа. Речь не о какой-либо пошлости, не о том, чтобы карабкаться наверх через постель (Сфенебею к себе я и близко не подпускала); просто я как миленькая попалась на твою удочку. Как ты знаешь, я тебя уважаю и почитаю – даже люблю тебя; ты самый нежный и ласковый любовник, какой у меня только был, если и не самый страстный; разница в возрасте не играет для меня никакой роли – когда не притупляет твой энтузиазм из-за того, что ты все уже однажды перепробовал. То есть женился, завел семью, построил дом, накупил мебели и прочее. Если хочешь знать правду, мне кажется, что мы скорее увязли в трясине, чем обессмертились: ты строчишь-строчишь-строчишь целые дни напролет, с утра до ночи; честно говоря, на свете, наверное, нет ничего круче – быть легендарным героем и обессмертиться в истории своей жизни и т. п. – я и в самом деле очень это ценю, – но я-то люблю активность, знаешь об этом? По типу тебе больше подходила Филоноя – говорю безо всяких подвохов. Она любила книги, мифы, рукоделие и все в этом духе; но я-то привыкла к активной жизни, а мы ну ничегошеньки не делаем! Втайне от самой себя я надеялась, что мы, как только ты немного придешь в себя, отправимся в Ликию, и не потому, что я горю желанием стать царицей, – просто чтобы мы хоть что-то совершили. Это доводит меня до белого каления – иметь прямо тут, у себя под рукой, крылатого коня, способного перенести нас куда угодно, – и все, что мы делаем, – облетаем, откушав, раз-другой вокруг солончаков и скорей, скорей к твоему столу строчить-строчить-строчить, пока я готовлю обед и бью баклуши. Меня с души воротит об этом говорить, но я подозреваю, что была бы счастливее не с таким героем, а с более заурядным человеком. Это не сарказм. Я устала быть амазонкой, устала быть подружкой полубога, если это означает до конца дней своих слоняться по этой даче. Но устала я и от разборок с разными любовниками; все, чего я хочу, – самого заурядного заводного мужа и десяток детишек, девять из них – мальчики. Зови, если хочешь, меня отступницей; мне следовало бы подыскать в следующий брачный сезон какого-нибудь попсового молоденького гаргарейского врача или юриста, который бы счел, что я – самое грандиозное, что с ним когда-либо случилось, а не просто очередная подружка, а, как ты думаешь? Возможно, я не очень бы его любила, но, бьюсь об заклад, была бы счастлива. Не хочу оставаться рядом, когда мой гиппоман перестанет для тебя работать, Беллерофон; либо ты меня тогда бросишь, как и всех остальных, либо мы сядем рядком и будем мечтать о смерти. Ты думал, что эта ссуженная тебе Полиидом на Втором Приливе Схема сулит тебе трех женщин, но, по моим подсчетам, я уже четвертая: Сивилла, моя мать, Филоноя и я, правильно? Но ты сам говорил, что в "Беллерофониаде" все приходит пятерками, так что тебе, может быть, пора, не забывая о своей карьере, озаботиться поисками следующей? Может быть, как Медуза в "Персеиде", теперь в прекрасную девушку превратится эта самая Химера. Ты должен проверить и посмотреть, не То ли она самое, и, если это не так, убить ее на сей раз по-настоящему и посмотреть, не приведет ли это тебя туда, куда ты хочешь. Как бы там ни было, я знаю, что я для тебя не То самое, и ты тоже это знаешь, только не хочешь признавать. Ты не становишься моложе, я тоже; множество амазонок выглядит моложе своих "лет", потому что мы их не считаем, а роль обычно, на мой взгляд, играют те отличия, на которые люди заранее настраиваются. Но чем больше я об этом думаю, тем больше уверена: сегодняшнее полнолуние завершает мою Первую Четверть, и ты сочтешь, что за одну ночь я постарела на четырнадцать лет. Скажешь ли ты все еще, что я "игривая, худенькая, налитая" и как там дальше? И к тому же я устала, знал бы ты, как смертельно я устала; подчас мне кажется, что это моя Последняя Четверть! Видимо, зря я завела все это; у меня близятся месячные, а это всегда нагоняет на меня хандру, и я стервозничаю. Но, клянусь, это не бессмертие, это замороженное бесчувствие. Что возвращает меня к твоей истории: несмотря на все те умничанья, которые по твоей воле я в ней изрекаю, по правде, я абсолютно ничего о писании не знаю; но если бы мне выпало наткнуться на мели на этот провальный текст и прочесть его как самую обычную историю, я бы обложила тебя что надо: ты же ведь так и не сказал, что сталось с Полиидом, Филоноей, с твоей матерью, детишками, особенно после того, как ты оставил, уезжая, это самое кольцо; а еще ты не говоришь, чем кончалось письмо Сивиллы, не проясняешь эпизод с Химерой – прежде всего, была ли она реальностью и вправду ли вернулась назад, – не разгребаешь всю эту клюкву о смерти брата и т. д. Ты даже называешь эту Часть "Первой", но я не вижу никакой "Второй". Конечно, попадаются и удачные куски, множество удач, как только ты прорубаешься сквозь тягомотное начало и набираешь ход; но если твое бессмертие зависит от этого куска писанины, то это – артель напрасный труд.