Мне предстояло умереть от яда, и я прекрасно понимал, что сделать уже ничего нельзя. Я говорил с безнадёжной покорностью судьбе, дрожа всем телом.
— Погаси фонарик, выпускник Гарварда.
— Ещё чего?
— А ещё не будь таким умным.
Мне было теперь всё равно. Я погасил фонарик.
— Ну как?
Я пожал плечами.
— Яд начинает действовать. Я чувствую, как покалывает в губах.
— Твои идеи никогда не отличались многообразием. Наоборот, они скорее были навязчивыми, — воскликнул Джим. — Ты так дорожишь своей жизнью?
Покалывание быстро распространялось. Оно поднялось на щёки, спустилось на подбородок. Я чувствовал, как оно захватывает глаза, веки, лоб, шею.
Джим ждал.
И хотя за мгновение до этого мрак был абсолютным, словно в закрытом шкафу, я обнаружил, что постепенно начинаю видеть. Нет, дело было не в том, что мои глаза привыкли к темноте. Она по-прежнему была совершенно непроницаемой. Но теперь я отчётливо различал всё, на что падал мой взгляд. Я видел деревья, видел Джима.
— Ну как, начинаешь прозревать? — спросил он. И тут я вспомнил, что он нашёл меня без фонарика. У нас был на двоих только один фонарик, и я унёс его с собой. Но теперь я мог больше не упрекать себя за то, что оставил Джима в темноте,
— Да, правда, я вижу.
— Ну и прекрасно. Тогда — вперёд!
Я действительно видел всё лучше и лучше. Джим уверенным шагом двинулся в том направлении, которое указал мне ещё раньше, и я последовал за ним.
— А музыку ты тоже слышишь? — спросил я его. Уже несколько секунд я различал непрерывный тихий звук, похожий на вздох органа, низкий и глубокий, а теперь за ним слышались какие-то другие звуки, мягкие переливающиеся аккорды, словно невидимые пальцы касались струн арфы.
— Остановись на минутку, — сказал Джим.
Мы оба остановились.
Теперь я не слышал больше ничего, кроме органа.
— Это зелёный цвет джунглей.
Его слова не показались мне странными — я сразу понял, что зелёный цвет превратился в звук. Странным, было только спокойное равнодушие, с каким я вспомнил, что отравлен. Впрочем, об этом я больше не думал: если мысль о том, что я проглотил кусок пурпурного гриба, иногда и приходила мне в голову, то лишь как простая констатация факта — с таким же равнодушием мы, заметив кочку, поднимаем ногу повыше, чтобы не споткнуться. Конечно, я знал, что гриб был… Но это тоже уже не казалось таким важным, как вначале.
— Пошли, — скомандовал Джим.
И снова аккорды арфы. Мне уже не нужно было объяснять, что я слышу цвет моих сапог — их я, естественно, видел, когда смотрел под ноги.
— Ну?
— Да, это мои сапоги.
— Ты прогрессируешь, Вернон. А развалины?
— Что — развалины?
Он умолк и продолжал идти впереди меня. Подняв глаза и посмотрев поверх его головы сквозь массу листвы, из которой вырывался могучий и глубокий аккорд органа, я вдруг увидел где-то далеко впереди огромную площадь. Она была окружена стеной, которую ярость дождей, ветров, а может быть, и людей превратила в неправильный, расползшийся зубчатый хребет. И тотчас же я услышал звучание рыжих развалин.
— Джим! — закричал я.
— Мы скоро придём.
И действительно, идти оставалось недолго. Деревья стали ниже, петли лиан исчезли, и мы наконец оказались на твёрдой сухой почве, на настоящей земле, приятно пружинившей под ногами.
Джим протяжно закричал:
— Э-эй, Нгала!
И в это мгновение я заметил луну — прежде её скрывала зелёная кровля лесов. Это была полная луна, круглая и красная, какую можно увидеть только в Африке, луна, словно слепленная из красной африканской земли — из земли, так сказать, пропитанной солнцем, излучающей весь жар, который она накопила за день. Красный свет заливал глинобитные стены, вздымавшиеся над развалинами на головокружительную высоту, и музыкальный эквивалент красного цвета раздался теперь в моих ушах, словно пронзительный вопль саксофона. Глубокие органные аккорды джунглей.
Я смотрел на развалины из-под величественной арки входа и слушал, как на фоне трагической мелодии саксофона эхо голоса Джима летучей мышью перепархивает от стены к стене.
— Нгала… ала… ала».
Внезапно я перестал слышать саксофон. Но зато теперь я видел взрывы цвета, фантастические пятна, вспыхивающие в небе, на глиняных стенах — всюду, куда я бросал взгляд. Эти пятна разрывались, словно фейерверки, и распадались на клубки, на потоки цветов, сплетавшиеся между собой, как в любимой игре нашего детства, когда мы наносили на страницы альбомов разные краски, складывали листы, а потом, разлепив, любовались той смесью оттенков, которая возникала на влажной бумаге.
— Джим! — крикнул я. — Джим!
Взрывы цвета стали такими невыносимыми, их искристое сияние достигло такой интенсивности, что я закрыл глаза, ослеплённый.
— Послушай, не ори ты так, — сказал Джим, и передо мной переливающейся радугой сразу же стали разворачиваться шёлковые реки.
— Я вижу звуки! — пробормотал я, следя за мягкими переходами оттенков.
То были непередаваемо тонкие переливы — зелёный, голубой с перламутровым отблеском, и среди них медлительно разворачивала свой струящийся треугольник трёхлепестковая роза. От этого взрыва красоты у меня захватило дыхание. Цветные полотнища трепетали как крылья, сливаясь в более плотную, покрытую мелкой рябью поверхность, и какая-то внутренняя сила изгибала их, плавила, словно они были восковыми, заставляла скользить и колебаться длинными, мерными, неповторимо изящными волнами. В ослепительном свете возникали и вновь растворялись пляшущие неустойчивые завитки. Они вздымались гармоничной дымкой, неуловимой гаммой цветов, пиршеством форм и оттенков, порождая бесконечные калейдоскопические узоры, лишённые смысла, но завораживающие. Я чувствовал себя так, словно меня перенесли в какой-то несказанный рай, где царит прозрачная воздушность. Всё, что могло бы представиться грубым, как бы утончалось, проходя через феерический прокатный стан невесомости и текучести. Освобождённый от тяжести костей и мышц, я растворялся в нереальном просторе.
— Нгала здесь! Нгала ждать вас!
Сначала вращающиеся круги, потом плавный хоровод объёмов и цветов.
— Я рад видеть тебя, Нгала.
Голос Джима породил могучие артезианские фонтаны. С мучительным напряжением, подхлёстывая непослушное тело всей силой воли, я заставил себя устремить глаза на возникшую перед нами статую из чёрного дерева, посеребрённую луной. Лицо Нгалы было сероватым, какими всегда бывают лица чернокожих, когда они бледнеют от сильного волнения. Он открыл рот, но его губы так дрожали, что он не смог произнести ни слова, а глаза раскрылись так сильно, что белки, казалось, заслонили щёки и достигли бровей,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});