Читать интересную книгу Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

— А ну, катись!

Вот штука! Филипп все-таки толкнул дверь и ступил в сени, заваленные ведрами, кастрюлями. Отец Антониды садился на обернутую табуретку перед самодельной наковальней.

— Это ишшо что? — привстал он.

— Что, жалко? На одну минуту. Не убудет, не съем, — выкрикнул Филипп.

Антонида выскочила в сени в одной кофтенке. Лицо удивленное, обрадованное.

— Ой, Филипп, — сразу схватила ладошкой рот, увидев отца.

— Домой, охальница! — прикрикнул тот, снимая фартук, но Филипп схватил ее за руку, повернул обратно к двери.

— Быстро одевайся, быстро.

— Куда?

— Да ну, — взъелся он. Не успела Антонида накинуть жакетку, как он вытащил ее на улицу, забыв о грозно поднявшемся отце.

От Антониды Спартак узнал, где живет метранпаж. Ее он послал в горсовет сказать Капустину, Гырдымову или еще кому-нибудь, кого увидит, что их ждет Филипп. Сам он возвратился к колодцу. За метранпажем будут следить, за домом Жогиных тоже, в квартиру метранпажа пойдет он сам, как только прибегут ребята из отряда. Лишь бы Карпухин не скрылся, если, конечно, не укатил уже куда-нибудь. Дорог вон сколько, пойди уследи. Никакими отрядами их не оседлаешь.

На этот раз Карпухина взяли легко. Он действительно оказался в квартире метранпажа. Когда у входных дверей отлетел запор и ребята ворвались в дом, Харитон Карпухин, ждавший этого момента, выпрыгнул с балкончика на лед. И просчитался поручик. Он, может быть, и тут сумел бы уйти, но подвихнулась нога, и Филипп заломил ему руку.

Глава 11

Митрий терялся перед людьми грубыми и бессовестными. А секретарь волисполкома Зот Пермяков, по-тепляшински — Зот-Редька или еще Зот — Липовая Нога был именно таким. До революции служил Пермяков в волостной управе писарем. В деле своем был мастаком: любую бумагу мог проворно изладить. Но повадлив был: без целкового, полтинника или сороковки к нему не подходили. А замахивался на красненькую или даже на «катерину».

— Ты что мне со своим спасибом. Спасибо — не двухалтынный. На него ни мыла, ни спичек не дадут.

За привередливый нрав и приклеили ему в Тепляхе прозвище — Редька.

И при Советской власти Зот не захирел, не пропал, очутился в секретарях волисполкома. И сам не прогадал, и тесть оказался под защитой.

Заскупевший к старости тесть лавочник Сысой Ознобишин доволен был зятем. Когда жаловались на Сысоя, Зот с пониманием объяснял:

— А ты поторгуй-ко, поторгуй сам. Деньги-то какие ноне уросливые. А дорога-то. Какой уж ноне прибыток? Не-ет! Я бы вот сам от себя отдал, а торговать не стал. Тебе бы отдал, — и, хрипло хохотнув, внезапно обрезал смех. Митрий считал, что в этом смехе проявляется вся пермяковская грубая натура.

Вернувшись с войны без ноги, с лысой головой, попритих было Зот. В горькую минуту говаривал:

— Двойной я теперь калека.

Но и второе прозвище пристало — Липовая Нога.

В революцию Зот было растерялся, не знал, как ему быть. Выручила оборотливость. Начал маклачить. Выменивал за хлеб на барахолке и вокзале и перепродавал на сельских ярмарках солдатские шинелишки, папахи, ремни, сапоги, обмотки. Катила с фронта в Сибирь голодная солдатня и продавала все с себя. Оскудевшие за войну деревни хватали ходовой Зотов товар. В базарном гомоне Зот себя чувствовал привольно. И сумел бы безбедно жить, да вовремя сообразил, что в созданном только что волисполкоме грамотеев небогато, исподволь стал припрашивать работу, будто ему радость одна переписать десяток бумаг. И в конце концов увидел председатель волисполкома, не сильно грамотный Сандаков Иван, что со своим знанием бумажных хитростей и памятливостью Пермяков — незаменимый человек. Вел он дела по-писарски, а назывался уже секретарем волисполкома. Стал почти первым человеком, потому что Сандаков Иван не вылезал из повозки. Ему передохнуть было некогда: вел передел земли. И Зот, стуча черной своей деревяшкой, крепящейся на ременной лямке через плечо, покрикивал с прежней куражливостью, привязчив был, как барышник, и слов новых уже набрался.

— Совецка власть бедняка али увечного, как я, в обиду не даст, — сорочьей скороговоркой толдычил он. И получалось, что бедняк и увечный — одно и то же. Особенно поверили в Зота Сандаков Иван и другие волисполкомовцы после одного случая, когда Пермяков, считай, спас всех от неминучей беды. Нагрянул тогда в Тепляху первый раз Антон Гырдымов. Не раздеваясь сел к столу, выложил на поглядку всем револьвер.

— Ну что ж, давайте говорите, сколь лесу заготовлено у вас? — и из-под бровей сурово взглянул на Сандакова. У того, хоть и храбрым был солдатом и двух «Георгиев» носил, спина взмокла.

— Да, почитай, товарищ...

Тогда Зот скребнул голое темя, поднялся со служебной улыбочкой:

— Вот тут у меня бумага имеется, — ввернул он словцо и достал из папки первый попавшийся лист бумаги. — Рубим мы лес за Кузиной поскотиной, триста сажон определено нам, так уж к концу дело идет. Так и можете сказать.

Сандаков Иван то бледнел, то краснел: никакой такой бумаги они не писали и никто лес не рубил. Это из головы все Зот взял.

Комиссар сунул револьвер обратно в карман, поднялся.

— Ну, я вижу, вы тут поработали. Мне у вас делать нечего. А в других волостях ведь не делают, — и, благосклонно кивнув головой, укатил.

Сайдаков Иван долго молчал, медленно приходя в себя. Потом сказал заискивающе Зоту:

— Ну ты и дока. Ну и находчив ты, Пермяк. А если бы он бумагу-то попросил у тебя?

Зот, зная себе цену, не спеша ответил, что снял бы копию с того, чего нет.

С этой поры как-то неловко чувствовал себя Сандаков Иван с Пермяковым и вроде даже побаивался, потому что не умел он так ловко обходиться с заезжим начальством.

Мужики по старой привычке прежде всего шли к Зоту. Знали, что он и бумагу написать может и от него многое зависит. А Сандаков Иван что? Он напрямую режет. Он хоть и на видной должности, а не у бумаг. И бывало так: сидит Сандаков, а рядом с ним за столом Зот, и к Ивану никто не подойдет: все к Зоту. Уж так всех вышколил писарь. Забрел как-то скуповатый мужик Абрам Вожаков. Надо было справить какую-то бумагу. Чтобы к Зоту найти подходец, достал кисет, расчетливо приоткрыл: закуривай. Потянулся и Сайдаков Иван. Но Вожаков уже завязал гасник на устье кисета.

— Дай ему-то закурить, — вмешался Пермяков. Абрам нехотя достал кисет, выложил скупую щепотку табаку: что бесполезных-то людей задабривать.

Особым расположением пользовался Зот у заезжих комиссаров, любителей кутнуть. Три дня, пока пировал в Тепляхе Кузьма Курилов, Зот самозванцем правил. Много тогда сорвал он со своих односельчан, прикрываясь грозным его именем. Из богатеньких пострадал, пожалуй, один поп Виссарион, у которого куриловские братишки выпустили перину и забрали ризу, а остальные все смирные, без особого зажитка мужики.

И теперь обычно Зот заходил ко вдовым солдаткам, тихим мужикам. Фронтовиков задевать опасался — сдачи недолго получить; они люди рисковые. У тихого мужика в доме он хлопал казенной папкой по столу и говорил вроде даже с сочувствием:

— Обложение с вас. Чрезвычайный налог триста рублев, — потом заглядывал в бумаги для убедительности, — ага, триста рублев. Вот помечено.

Хозяева начинали причитать и упрашивать. Зот делал пасмурное лицо и говорил неприступно:

— Я что, я человек маленький. Как мне скажут. А знаешь, ныне какой короткий разговор? Шесть золотников в лоб — и к Духонину. Недоберу с вас, спросят с меня — куды ты денежные средства дел, Пермяков? Пропил? Хоть и не пью я. Там не докажешь. К стенке его, милого. Совецка власть по головке не погладит. Она строгая. Ух, строга!

Насчет питья хитрил Зот. Раньше сороковки носили ему, теперь первач бутылками. Самодельное зелье вроде дешевле, а по крепости не уступит казенной сивухе. Но край знал в выпивке.

Хозяева умоляли его. Знали по старинке: Зот всегда заламывает куш побольше. В конце концов секретарь делал такую рожу, как будто отрывал сам от себя кусок живого мяса.

— Ну так и быть, кум, выручу тебя. А погинуть ноне — раз плюнуть.

Брал вдобавок к деньгам у благодарного за услугу мужика заветный фунт сахару, припахивающий лежалой одеждой: вытащили его со дна сундука.

Еще легче был разговор, когда приезжал в Тепляху кто-нибудь вроде Кузьмы Курилова.

— Не ерепенься, кум, от чистой души советую, а то и в острог отправит. Смотреть не станет. Слыхал, у отца Виссариона перину р-раз и самого чуть не за бороду. Ох, жизнь, жизнь, порядку никакого.

Тестю Зот признавался под косушку николаевской:

— Топеря я, тятенька, говорю одно, думаю другое, а делаю совсем третье. И тебе бы порадел так. В жизни теперь надо соображать. Ой, как соображать. Народ взбудоражился, бродит в нем злой хмель. И нет пока на его угомону.

Митрия Шиляева Зот ненавидел. Схлеснулись их дороги, когда были еще парнями. Жила в деревне Гуси девушка Наталья. И статью и умом вышла. Приметили ее и книгочий Митрий и писарь Зот. Оба ходили на гулянья в Гуси.