над резвой Иренью и в пламень ставила котелок. Легче было работать Степе с Якуней, чем с матерью. Знал старик, как подрубить пень, как подладить под него рычаг, и силенка у него была дюжая.
Пни вылетали легко и быстро.
— Дядя Якуня, а мы ведь деляну-то скоро очистим.
— И не одну очистим. Вот он, Степушка, настоящий-то, праведный труд в поте лица.
Степа не спорил, он и заводской труд считал праведным, а думал: «Пусть тешится Якуня. Начни спорить, он рассердится и бросит топор, а помощник куда хороший».
Степа даже поддакивал:
— Верно, дядя Якуня.
— И проживешь ты при этом труде сто лет, а на заводе до половины не дотянешь.
— Радости, дядя Якуня, мало.
— Здесь-то, в лесу, в горах? — удивлялся старик. — А полоса колосом зашумит — не радость? А хлеб свежий от своих трудов — не радость? А солнышко, ветерок, вода ключевая, и сам себе хозяин, голова — неужели не радость?!
— Поговорить не с кем.
— Со мной, с мамкой говори, потом жена будет. Да и говорить не надо, молчать тоже хорошо. Отец-то скитается где-то, холодает, голодает, может, а из-за чего? Упрямство: рабочий, на заводе хочу, не желаю в земле рыться. Не будь ты, парень, в отца!
— Поневоле не будешь.
— А ты не поневоле, полюби эту жисть!
Над костром закипал чай, мать кричала работникам:
— Идите!
На молодой пахучей траве расстилался плат, на него ставились чашки и вываливался горячий картофель. Появлялись соль, хлеб, лук.
Закусывал Якуня, сиял лицом: любил он такую еду под небом у реки.
И Степа невольно улыбался. Подкрепившись, он ложился отдыхать. Земная прохлада успокаивала усталую спину, Ирень журчала что-то невнятное, и в далеких небесах была успокоенность.
В эти минуты Степе грезилось, что он не подросток, а полный мужик. Обходит свои деляны, одна волнуется и шумит рожью, другая — курчавым овсом, на третьей цветет голубой лен. И подлинная радость приходила в Степино сердце, он уж не жалел, что завод молчит и на других заводах ему не пришлось поработать.
Грезилось парню, что отец работает у жаркой домны, жалуется на грудь, на ревматизм в ногах, и худ отец, и пожелтел весь. А вот Якуне сто лет, а он все жив, весел, и спина у него не болит. И мать Степина помолодела.
— От земли все, от нее, от матушки, — говорит Якуня.
— Степка, Степка, будет лежать! — кричит Марья.
Парень встает. Оказывается, он заснул, и ему грезился сон о полях.
— Вот оно как, поработаешь и поспишь, — говорит Якуня. — Я к коровкам.
— Брось ты рожок, иди лучше ко мне, вместе будем работать.
— Нет, без коровок я с тоски помру… Я уж завтра помогу тебе.
Уходит пастух, а Степа ворчит ему вслед:
— К коровкам ушел, с ними легко, а вот пни бы поворочал, не ту бы песню запел. Земля, земля, хлеб… А пни?
Парень тряхнул головой: «Корчевать надо», и опять засверкал топор, загудела пила. «Мы и пней не побоимся».
— Степка, да ты потише, умаешься, — останавливала мать.
— Отдохну, искупаюсь в Ирени — и все пройдет.
Он так и делал. Случалось, уставал до того, что не мог уж поднять топор, руки падали вдоль тела, ноги с болью делали каждый шаг; тогда погружался в холодную Ирень и выходил молодцом, точно смывала река усталость и уносила ее с собой. Как ни старался Степа, мать тоже убивалась над работой, а к яровому севу деляна была очищена только наполовину — так половину и засеяли овсом, другую продолжали корчевать под озимый клин.
Нужда и труд захватили Степу под свою власть, он обратился в какую-то машину. То поливал огород, то выпалывал сорную траву. Вдруг оказывалось, что чужие коровы повыели в огороде часть капусты, — парень брал тачку и возил на ней из леса колья для тына. Затем надвинулся сенокос. Степа и мать целую неделю прожили в горах, заготовляя сено, и еще неделю косили по найму, чтобы на деньги купить к зиме овцу или поросенка.
После сенокоса опять принялись корчевать деляну. Рядом шумел густой, с крупными метелками овес и радовал Степу. Парень видел, что труды его не пропали даром. Якуня по-прежнему заходил на деляну и подбадривал:
— Трудись, трудись, там лошадь купишь.
— Где уж лошадь…
— Лошадь непременно, без нее нельзя.
Но о лошади Степа не думал, была неотложная надобность выстроить какой-нибудь амбарчик для хлеба. Парень заговорил об этом с Якуней:
— Поможешь мне? Я думаю бревна рекой сплавить.
— Да как я могу не помочь в таком деле, когда человек поднимается.
Деревья выбирали небольшие на берегу Ирени, на каждом бревне ставили мету «М», что значило «Милехин». Якуня помогал при рубке, сплавлять же Степе пришлось одному: пастух не мог оставить без призора свое стадо. Парень связывал по три бревна в маленький плот, садился на него и отдавался на волю капризной и быстрой Ирени.
Речонка была извилиста, местами ложилась омутами, где вода крутилась воронкой, местами бежала стрежью по каменистому дну. Особенно трудно достался Степе первый плот. Уселся он на нем, крепко сжал руками длинный шест и крикнул Якуне:
— Пускай!
Якуня отпустил веревку, и плот рванулся, точно дикий конь. Замелькали перед Степой горы, берега, деревья, а плот мчался, качаясь и подпрыгивая.
Ирень делала крутой поворот, плот помчался прямо на каменистый выступ. Степа приготовил шест, и когда до выступа