Мимо него прошла, опустив голову, та прекрасная девушка с сединой в золотых волосах, которая так вовремя прервала его неприятный разговор со Скляровым на космодроме. Она шла по самой кромке воды, и лицо ее уже не казалось каменным, оно было просто бесконечно усталым. Шагах в пятидесяти она остановилась, постояла, глядя в море, и села на песок, уткнулась подбородком в колени. Сейчас же над ухом Горбовского кто-то тяжело вздохнул, и, скосив глаз, Горбовский увидел Склярова. Скляров тоже смотрел на девушку.
– Все бессмысленно, – сказал он негромко. – Скучно жил, ненужно! И все самое плохое прибереглось на последний день...
– Голубчик, – сказал Горбовский. – А что может быть хорошего в последнем дне?
– Вы еще не знаете...
– Знаю, – сказал Горбовский. – Все знаю...
– Не можете вы всего знать... Я же слышу, как вы со мной разговариваете.
– Как?
– Как с обыкновенным человеком. А я трус и преступник.
– Ну, Роберт, – сказал Горбовский. – Ну какой вы трус и преступник?
– Я трус и преступник, – упрямо повторил Роберт. – Я даже, наверное, хуже, потому что считаю, что все делал правильно.
– Трусов и преступников не бывает, – сказал Горбовский. – Я скорее поверю в человека, который способен воскреснуть, чем в человека, который способен совершить преступление.
– Не надо меня утешать. Я же говорю, что вы не знаете всего.
Горбовский лениво повернул к нему голову.
– Роберт, – сказал он, – не тратьте вы зря время. Идите вы к ней. Сядьте рядом... Мне очень удобно лежать, но если хотите, я помогу вам...
– Все получается не так, как хочется, – тоскливо сказал Роберт. – Я был уверен, что спасу ее. Мне казалось, что я готов на все. Но оказалось, что на все я не готов... Пойду, – сказал вдруг он.
Горбовский следил за ним, как он шагает – сначала широко и уверенно, а потом все медленнее и медленнее, как он все-таки подошел к ней, и сел рядом, и она не отодвинулась.
Некоторое время Горбовский смотрел на них, стараясь разобраться, завидует он или нет, а потом задремал по-настоящему. Его разбудило прикосновение чего-то холодного. Он приоткрыл один глаз и увидел Камилла, его вечный нелепый шлем, его вечно постное и угрюмое лицо и круглые немигающие глаза.
– Я знал, что вы здесь, Леонид, – сообщил Камилл. – Я искал вас.
– Здравствуйте, Камилл, – пробормотал Горбовский. – Наверное, это очень скучно – все знать...
Камилл подтащил шезлонг и сел рядом в позе человека с переломленным позвоночником.
– Есть вещи поскучнее, – сказал он. – Мне все надоело. Это была огромная ошибка.
– Как дела на том свете? – спросил Горбовский.
– Там темно, – сказал Камилл. Он помолчал. – Сегодня я умирал и воскресал трижды. Каждый раз было очень больно.
– Трижды, – повторил Горбовский. – Рекорд. – Он посмотрел на Камилла. – Камилл, скажите мне правду. Я никак не могу понять. Вы человек? Не стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать.
Камилл подумал.
– Не знаю, – сказал он. – Я последний из Чертовой Дюжины. Опыт не удался, Леонид. Вместо состояния «хочешь, но не можешь» состояние «можешь, но не хочешь». Это невыносимо тоскливо – мочь и не хотеть.
Горбовский слушал, закрыв глаза.
– Да, я понимаю, – проговорил он. – Мочь и не хотеть – это от машины. А тоскливо – это от человека.
– Вы ничего не понимаете, – сказал Камилл. – Вы любите мечтать иногда о мудрости патриархов, у которых нет ни желаний, ни чувств, ни даже ощущений. Бесплотный разум. Мозг-дальтоник. Великий Логик. Логические методы требуют абсолютной сосредоточенности. Для того чтобы что-нибудь сделать в науке, приходится днем и ночью думать об одном и том же, читать об одном и том же, говорить об одном и том же... А куда уйдешь от своей психической призмы? От врожденной способности чувствовать... Ведь нужно любить, нужно читать о любви, нужны зеленые холмы, музыка, картины, неудовлетворенность, страх, зависть... Вы пытаетесь ограничить себя – и теряете огромный кусок счастья. И вы прекрасно сознаете, что вы его теряете. И тогда, чтобы вытравить в себе это сознание и прекратить мучительную раздвоенность, вы оскопляете себя. Вы отрываете от себя всю эмоциональную половину человечьего и оставляете только одну реакцию на окружающий мир – сомнение. «Подвергай сомнению!» – Камилл помолчал. – И тогда вас ожидает одиночество. – Со страшной тоской он глядел на вечернее море, на холодеющий пляж, на пустые шезлонги, отбрасывающие странную тройную тень. – Одиночество... – повторил он. – Вы всегда уходили от меня, люди. Я всегда был лишним, назойливым и непонятным чудаком. И сейчас вы тоже уйдете. А я останусь один. Сегодня ночью я воскресну в четвертый раз, один, на мертвой планете, заваленной пеплом и снегом...
Вдруг на пляже стало шумно. Увязая в песке, к морю спускались испытатели – восемь испытателей, восемь несостоявшихся нуль-перелетчиков. Семеро несли на плечах восьмого, слепого, с лицом, обмотанным бинтами. Слепой, закинув голову, играл на банджо, и все пели:
Когда, как темная вода,Лихая, лютая бедаБыла тебе по грудь,Ты, не склоняя головы,Смотрела в прорезь синевыИ продолжала путь...[5]
Они, не оглядываясь, вошли с песней в море по пояс, по грудь, а затем поплыли вслед за заходящим солнцем, держа на спинах слепого товарища. Справа от них была черная, почти до зенита, стена, и слева была черная, почти до зенита, стена, и оставалась только узкая темно-синяя прорезь неба, да красное солнце, да дорожка расплавленного золота, по которой они плыли, и скоро их совсем не стало видно в дрожащих бликах, и только слышался звон банджо и песня:
...Ты, не склоняя головы,Смотрела в прорезь синевыИ продолжала путь...
ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ
«То были дни, когда я познал, что значит: страдать; что значит: стыдиться; что значит: отчаяться».
_Пьер_ _Абеляр_«Должен вас предупредить вот о чем. Выполняя задание, вы будете при оружии для поднятия авторитета. Но пускать его в ход вам не разрешается ни при каких обстоятельствах. Ни при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?»
_Эрнест_ _Хемингуэй_ПРОЛОГ
Ложа Анкиного арбалета была выточена из черной пластмассы, а тетива была из хромистой стали и натягивалась одним движением бесшумно скользящего рычага. Антон новшеств не признавал: у него было доброе боевое устройство в стиле маршала Тоца, короля Пица Первого, окованное черной медью, с колесиком, на которое наматывался шнур из воловьих жил. Что касается Пашки, то он взял пневматический карабин. Арбалеты он считал детством человечества, так как был ленив и неспособен к столярному ремеслу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});