Читать интересную книгу Кораблекрушение у острова Надежды - Константин Бадигин

— Иди к себе, Антон, и не бойся, дурного с тобой не будет. Завтра пошлю гонца к воеводе в Колу, он отпустит твой корабль в море. Ежели узнаешь что-нибудь новое, немедля докладывай мне.

— О-о да, да, я все буду говорить!

Антони Марш припал к руке правителя и омочил ее обильными слезами благодарности, низко поклонился дьяку Щелкалову и, пятясь, вышел из комнаты.

— Все ты виноват, Борис Федорович, — с укоризной сказал великий дьяк, едва за англичанином закрылась дверь. — Все за дружбу с королевой Елизаветой ратуешь. А королева-то вишь как, пальцы ей в рот не клади, по локоть руку откусит.

— Да ведь тогда Стефан Баторий жив был и оружием бряцал.

— Вот-вот, и королева говорит тако же: пока испанцы страшили, один разговор с московитами, а ныне другой. Ныне и нас постращать можно… Ну хорошо, давай думать, что дальше делать. Море у нас покамест одно осталось, а королева и это хочет в свои руки взять. Негоже получается. Думаю я, надо всем иноземным купцам права уравнять. Пусть плавают и друг за другом приглядывают. Оставить агличанам поблажку — пошлину, вполовину против других, и все. В странах иных и таких поблажек никому не дают. А ежели и дают, то правило такое: вы нам, а мы вам.

Андрей Щелкалов встал, одернув короткий синий кафтан с золотыми пуговицами и петлями, и несколько раз прошелся взад-вперед по горнице.

— С агличан выгоды все меньше и меньше, — продолжал он, остановившись напротив правителя. — Хотели мы воск за селитру и огнестрельное зелье менять, опять королеве своей жалуются, все им плохо. А другое — зарятся на нашу землю агличане, сам видишь, что задумали. Город свой ставить в Студеном море. Гнать их с русской земли надобно за такие дела!

Борис Годунов, продолжая молчать, снова принялся постукивать пальцами по столешнице.

— Ну что молчишь, Борис Федорович? Скажи свое слово.

— Скажу так. Город сроем. А гнать пока погодим. Пригодятся. Свеев воевать будем. Без войны не обойдешься. А ныне Студеное море оберегать надобно… Пошли стражников в Никольское устье. Пусть там аглицкие кочи дожидаются. Богдашку Лучкова взять в железа и в Москву привести. Купцов аглицких тоже в Москву на ямских отправить. Пушной товар, что беззаконно купили, в казну забрать… И грамоты воеводам разослать — пусть берегут царскую казну. И в Архангельск, и в Холмогоры, и в другие города. И в Мангазее, в устье Оби, думаю, надо город поставить и людей оружных за стенами держать. И пушки чтоб на стенах… Вот тогда аглицкая королева о наших островах и мечтать позабудет.

— Ты прав, Борис Федорович, город в Мангазее строить надо…

Долго горел свет в кабинете Бориса Годунова. Дьяк Андрей Щелкалов рассказывал правителю, что нового произошло на свете. Что думает польский король, с кем воюет турецкий султан. Турки подошли к берегам Каспийского моря, угрожая Астрахани, важному городу для торговых и государственных дел с Востоком. Все, что сказал гонец царя Александра, оказалось правдой. Как обстоят дела в Дании и у шведов. Окрепшая морская Англия беспокоила правителя больше всего. Надо было что-то предпринять для охраны северных границ.

— Подождем, пока аглицкие купцы вернутся, тогда и решим, — сказал Борис Годунов.

— Что с Горсеем делать? — спросил на прощание дьяк. — Лондонские купцы просят убрать его из Москвы.

— Хорошо. Будешь готовить письмо королеве Елизавете от великого государя, напиши про него. Напиши, дескать, подлый человек, непригоже живет в Москве, ворует. На великого государя поносные речи говорит. И писем пусть больше с ним не отправляет. А пока в Ярославль его отошлем. Пусть подальше от Москвы живет.

— Добро, Борис Федорович, так и сделаю. Напишу, что великий государь наш зело разгневан и повелел из своего царства Горсея выгнать вон. А печальник твой высокий боярин и шурин царский Борис Федорович заступился. Государь наш преклонил свои уши к мольбам его и согласился пока оставить Горсея… Так, что ли? — И дьяк Щелкалов чуть прикрыл глаза набухшими веками.

— Так, так. Пиши, как раньше в других письмах было писано.

— Добро. — Дьяк поднялся с кресла, поклонился правителю. — Дозволь, я пойду в приказ.

Борис Федорович махнул рукой.

Глава тридцать первая

В МОРЕ ПО ТИШИ ВЕТЕР И ПО ВЕТРУ ТИШЬ

Первая неудача на моржовом промысле не остановила мореходов. До темного времени они восемь раз побывали на звериной залежке и добыли тридцать один пуд моржовых клыков. Среди них были крупные.

Закончив моржовый промысел, Степан Гурьев записал в особую книгу в кожаном переплете, с которой никогда не расставался:

«Всего взято на промысле: два пуда по четыре кости в пуд, десять пуд по пяти костей в пуд, шесть пуд по шести костей в пуд, тринадцать пуд по семь костей в пуд. Четыре кости весом тридцать девять гривенок. Всего взято весом тридцать один пуд тридцать девять гривенок».

Однако самые большие клыки оказались у хищного моржа, разбившего карбас, и Степан Гурьев хранил их особо.

Зима приближалась. Ночи стали длинными и холодными, приходилось ежедневно топить печь.

Суеверные мореходы побаивались предстоящей зимы. Ведь земля населена страшными существами, думали они. Эти существа с наступлением темноты выползают из укромных мест и вредят человеку. По утрам солнце прогоняет всю нечисть… А вот если солнце не выходит три месяца подряд и мрак не рассеивается? Человек делается беззащитным от козней нечистой силы. Только в горнице, где висит святая икона, можно чувствовать себя в безопасности.

Используя последние светлые дни, все работали, не жалея сил. И труды мореходов не пропали даром. Дров наготовили на всю зиму с избытком. Насушили и насолили рыбы и немало оленины. С хлебом было хуже. Запас муки сохранился только на коче, уцелевшем во льдах, и его хватило бы на всех мореходов всего на два месяца. По общему уговору решили хлеб выпекать по постным дням — два раза в неделю.

Целый месяц Митрий Зюзя и Фома Мясной, расположившись в сенях, мастерили ловушки для песцов.

Песцы, обитавшие на острове в несметном количестве, нападали на склад съестных припасов. Стоило оставить без присмотра кусок мяса или сала, ремень, шкуру или кожаную обувь, как эти хищные звери тут же появлялись и с жадностью все пожирали.

Куда только песцы не забирались осенью! Часто они поднимали страшный шум и гам даже на крыше избы. Вцепившись друг в друга, они то пронзительно кричали по-кошачьи, то неожиданно тявкали. Приходилось разгонять докучливых гостей камнями и палками. Их летние шкурки, землисто-бурые, никуда не годились, не прельщали промышленников. Зато зимой, белые и крепкие, были ценной добычей.

К зиме хищные зверьки стали осторожнее.

Наступила полярная ночь. Солнце больше не показывалось над горизонтом. Над избой мореходов неделями бесилась пурга, не давая людям выйти наружу.

Степан Гурьев поощрял зимний промысел, хотя уходить от дома было опасно. Если человека застигнет пурга, он может заплутаться и замерзнуть у самой избы. Встреча с голодным ошкуем тоже не сулила добра. Трудно идти ночью по заметенной снегом неровной поверхности. Обманчивый свет звезд и луны не дает теней. Путник неожиданно проваливается по грудь в яму, краев которой не видно. Вылезает, сделает шаг и попадает лицом в снег — оказывается, наткнулся на сугроб.

Но Степан Гурьев знал, что еще хуже для человека, если он начнет отлеживаться на постели в душной и дымной избе. Без свежего воздуха, без движения его одолеет страшная болезнь — цинга.

Время шло медленно. Чтобы не сбиться со счета, Степан Гурьев ежедневно делал нарезки на длинном шесте.

На второй месяц зимы заблудился и замерз в пургу Фомка Никитин. Его нашли через пять дней около бани. Нос и уши отъели ему песцы. Третьяка Федорова задрал медведь у дальних ловушек. Дементий Денежкин и еще шесть мореходов заболели цингой.

Никандр Мясной не мог ходить на промысел. Чувствовал себя все хуже и хуже.

Как-то в разгар зимы он сказал Степану Гурьеву:

— Не хочу на шее у артели сидеть, поставь меня поваром, все будут довольны.

Степан Гурьев подумал и согласился. Неделю Никандр Мясной трудился у печки, стараясь приготовить повкуснее. Работал он из последних сил.

На пророка Аггея и Данила[16] снова поднялся северо-восточный ветер. Началась пурга. Мореходы рано вернулись с обхода песцовых ловушек.

Они долго отряхивались в сенях, сбивали шапками снег с одежды и входили в избу. Как тепло и уютно было в большой горнице!

Слева от входа громоздилась обширная теплая печка с лежанкой, а дальше по всем стенам шли двойные деревянные нары. Посередине — длинный стол и две скамьи подле него. В красном углу — закопченная икона с неугасимой лампадкой.

На столе чадили две плошки с моржовым жиром, освещая слабыми огоньками потолок и нары. В печи весело потрескивали сухие поленья, нарубленные из плавника.