Что его так разгневало? Произношу одно-единственное слово: - Хельги.
- Хельги?
- Хельги.
Руутхольм как бы раздумывает,
- Ступай, раз не можешь иначе, - говорит наконец он. - Только живо. У нас нет времени.
- Я мигом. Не ждите меня, сам вас догоню.
Я рад, что он в конце концов понял. Пускаюсь бежать. Аксель прав - нам нельзя терять времени.
Дом, где жили Уйбопере, недалеко отсюда. До него рукой подать, от бывшей улицы Гиргенсона, теперешней Промышленной, - пятый или шестой от угла. Мне не приходится его искать - я ведь уже бывал там. Никто не открыл мне тогда дверь в квартире Уйбопере. Старушка с добрым лицом объяснила мне, что Уйбопере уехали еще больше месяца назад. Я сказал спасибо и ушел. Сегодня, знаю, повторится то же самое. На стук никто не ответит. В коридоре я вряд ли кого встречу ночью. Старушка с добрыми глазами наверняка спит. Хотя нет, наверно, в такую ночь никто не спит спокойно.
Дворовые ворота на замке. Без долгих размышлений перелезаю через них. Наружная дверь, к счастью, не заперта. От самой двери идет вверх кривая лестница со скрипучими деревянными ступенями. В несколько прыжков взлетаю на второй этаж. Квартира номер шесть. Но в коридоре темно, и я не вижу номеров на дверях. Впрочем, неважно: я помню, что квартира Уйбоперепоследняя справа.
Стучу. Тихо и осторожно, словно боюсь кого-то напугать. Жду. Ни звука. Стучу еще раз, уже погромче. Опять молчание.
Постучав безрезультатно в третий раз, начинаю спускаться вниз. На первом этаже кто-то приоткрывает дверь и смотрит мне вслед. Я поворачиваюсь, но дверь, щелкнув английским замком, тут же захлопывается. Я не решаюсь стучать в дверь, закрывшуюся перед самым моим носом.
На дворе появились люди. Две женщины и мужчина, волочащие большие узлы. При моем появлении они пугаются. Они только что вернулись откуда-то со своими тюками, поскольку ворота теперь открыты,
Подхожу к ним и спрашиваю:
- Вы из этого дома?
- Нет, - говорит мужчина.
- Да, - говорит одна из женщин.
- Это наше барахло, - объясняет зачем-то вторая,
- Чего разболталась? - одергивает ее мужчина.
- Вы не слышали чего про семью Уйбопере? - спрашиваю я.
- Мы ничего не знаем, - отвечает мужчина,
- Они в Россию уехали, - говорит женщина, сообщившая, что она из этого дома.
- Дочка ушла, кажется... - хочет мне что-то объяснить вторая женщина.
- Нечего сплетни разводить, - опять обрывает мужчина.
Я продолжаю допытываться:
- Что вы знаете о дочке?
- Больше ничего - мы уже сказали все, - говорит мужчина.
- Да-да, - роняет женщина.
- Так и есть, - говорит вторая. Делаю еще одну попытку:
- Дочка не заходила домой?
- Нет-нет, - чуть ли не с испугом говорит женщина. - Разве она теперь может? - возражает мне вторая.
- Пошли, - отдает команду мужчина.
Больше мне ничего не удается выпытать. На прямой вопрос, не дошло ли до них каких плохих вестей о младшей Уйбопере, они отвечают все с той же уклончивостью. У женщин вроде бы вертелось что-то на языке, но мужчина одернул их. Несомненно только одно: Хель-ги домой не приходила. Пытаюсь" успокоить себя тем, что женщины просто побоялись сообщить совсем чужому человеку о вступлении Хельги в истребительный батальон - вряд ли они могли дать мне какие-нибудь более точные сведения, - и все-таки меня охватывает такое чувство, будто я получил известие о смерти. Будто мне прямо сказали о том, чего я все время боялся.
Да, я потерял последнюю надежду.
Все пережитое смешалось вдруг в одно и навалилось на меня всей своей тяжестью. И убеждение, что Хельги погибла, и сознание, что нам не защитить Таллин и что будущее не сулит ничего радостного.
Я вдруг перестаю торопиться. Правда, уговариваю себя, что должен как можно скорей догнать товарищей. Я ведь обещал, но если так тащиться, то мне нипочем за ними не поспеть. Надо бы пуститься бегом, а я даже не прибавляю шагу.
Разум подсказывает, что куда разумнее, чем возвращаться на тот угол, где я оставил товарищей, свернуть сразу же на улицу Гиргенсона. Выгадал бы метров сто. Но я не сворачиваю.
В конце концов я возвращаюсь на Болотную. Ни Ру-утхольма, ни остальных там уже нет. Да и не может быть: во-первых, потому что никто не обещал ждать меня, а во-вторых, потому что вместо нескольких минут я пропадал целые четверть часа, если не вдвое дольше.
Из города идет быстрым шагом отряд моряков.
Я тоже не имею права больше медлить. Но мои ноги словно приросли к земле.
На меня вдруг накатывает беспокойство. Зачем так стараться догнать друзей, думать о Минной гавани, о своем спасении? Хельги-то не спаслась. И многие другие... Кто удерживает сейчас немцев в Кадриорге, в Пяяскюле и в остальных местах? Ради того, чтобы тысячи людей смогли покинуть Таллин, десятки и даже сотни других жертвуют сейчас своей жизнью на рубежах города. Почему я не могу быть с теми, кто последними защищают Таллин? Разве это не мой прямой долг? Если другие должны умирать, какое я имею право спасатьлюбой ценой свою жизнь?
Правда, я мечтаю дождаться одного: нашей победы. А многие из тех, кто спускается сейчас по Болотной, пожалуй, дождутся ее. Ну что ж? Они порадуются и за меня. Хорошо бы, чтоб Аксель дожил до победы. Он так твердо в нее верит, он уже успел столько для нее сделать, что вполне этого заслуживает. Пусть ему повезет больше, чем Хельги и другим моим друзьям, хоть надежды на это мало. Я начал понимать, что людям предстоят еще невероятные страдания. Тысячам, миллионам придется еще погибнуть, и я хочу быть одним из тех, кто не боится погибнуть.
Пускай на корабль попадет вместо меня кто-нибудь другой, а я вернусь в Кадриорг. Почему я должен бояться того, что может со мной случиться? У меня нет права бояться.
В Торговой гавани раздается пронзительный взрыв. Слышится, как строчит пулемет. Кажется, стреляют не очень далеко. Где-то в расстоянии километра. То ли на Морском бульваре, то ли в начале Нарвского шоссе. Неужели немцы прорвались в центр?
Отрываю наконец ноги от земли и быстрым шагом направляюсь туда, откуда доносится треск выстрелов.
Желаю только одного: чтобы мне хватило сил до конца. И чтобы Аксель не думал обо мне плохо.
Светает.