Из-за куста рядом со мной появился Куилл, за ним О'Хара — чуть дальше. Гласко, Питер Фитч, Слейтер… Я нетерпеливо пересчитывал их, когда они собирались и отходили назад, останавливаясь иногда, чтобы перезарядить мушкет.
Последним появился Барри Магилл, у него текла кровь из рубленой раны на лице. Теперь все были на месте — кроме Джереми.
— Где Ринг? — спросил я.
— Он не пошел в атаку, — сказал Пим. — Он остался в лагере.
— Джереми?!
Я не мог поверить.
— Да, — подтвердил Пим, и в глазах у него промелькнуло странное выражение, озадачившее меня.
Катоба тоже вернулись, кое-кто со скальпами. Мы нанесли этим окканичи серьезный удар: пять человек убиты, а с нашей стороны никаких потерь, несмотря на внезапность нападения. Но мы думали о такой возможности не одну неделю, и потому были готовы. А катоба были готовы всегда.
Двое из них получили раны, но лишь один — серьезную. Мы вышли из этой истории удачнее, чем того заслуживали, но почему-то нападающие не знали о присутствии здесь катобов, которые были их давними врагами и свирепыми воинами. Именно их внезапная фланговая атака спасла нас.
— Я хочу видеть Джереми Ринга, — проговорил я.
Он услышал мои слова и вышел навстречу. Низко поклонился, метя по земле ободранным плюмажем шляпы.
— Крайне сожалею о своем отсутствии, — проговорил он с иронической серьезностью, — и, смею заверить, никакая менее важная причина не помешала бы мне оказаться в битве рядом с вами, но я решил, что лучше мне остаться с вашими родственниками.
— Моими родственниками?.. — я тупо уставился на него.
— С вашей женой, — сказал он, — и с вашим сыном.
Глава двадцать четвертая
Итак, мой сын родился на бизоньей шкуре в разгар боя с индейцами, под деревом на берегу реки в дикой и безлюдной стране, и получил имя по случайно брошенной фразе, имя, которое будет носить всегда. Ибо мы назвали его Кин, что означает «родственник», и о другом имени думать не стали, и он был родственником всем нам, и лугу, и реке, и лесу.
Эбби была здоровая и крепкая, она завершила свои труды с улыбкой, гордясь тем, что подарила мне сына. А второе имя мы ему дали Ринг, в честь человека, который стоял над ними со шпагой в руке, с мушкетом и пистолетом наготове, стоял здесь на случай, если какой-то индеец прорвется через наши ряды и бросится на них.
Кин Ринг Сэкетт… это было звучное имя, и звук его я полюбил с первого дня.
Я стоял, весь еще пропахший пороховым дымом, и тут Лила подала его мне, и я взял его руками, все еще горячими после боя; взял осторожно, потому что совсем ничего не знал о новорожденных, держал мягко-мягко и смотрел ему в лицо… Глаза у него были прищуренные и темные, мордашка еще красная и сморщенная, но он смотрел на меня и, как мне показалось, улыбался, а потом схватился за мой большой палец и сильно потянул! О-о, он и вправду парень, этот малыш!
Через два дня мы покинули свой лагерь и двинулись дальше по реке. Полных три дня мы плыли, но воды становилось все меньше, ибо хоть уже наступила осень, дожди еще не начались. И вот наконец мы вытащили лодки на пляжик в нешироком рукаве реки, выгрузили из них все на берег, потом затащили волоком в самую гущу тростника и спрятали там.
Кое-что из своих вещей мы закопали прямо на месте, укрыв получше от чужих глаз, и наконец вышли на индейскую торговую тропу, неся на себе остальное, и мой мешок был самым тяжелым. Но во мне хватало силы, чтобы нести его, а сейчас я готов был тащить и вдвое больше, ведь теперь у меня был сын, первый мой потомок, который родился в новой земле и будет жить здесь, нося мою фамилию и не зная цивилизации, а только лишь эти вольные дикие края.
Он будет вырастать на лесных тропах, будет нестись в каноэ по буйным водам неведомых людям рек, будет добывать себе мясо охотой… Озираясь вокруг, я понимал, что никакому человеку не мог бы пожелать лучшей жизни, чем та, что я даю ему. Трудная, одинокая жизнь, но зато вольная.
— Но всего этого мало, Барнабас, — говорила мне Эбби. — Ему нужно будет научиться жить и среди цивилизованных людей тоже, ибо разве можем мы сейчас предсказать, кто приплывет к этим берегам и будет жить на этих холмах?
Путь, которым мы шли, был долог, но катобы путешествовали вместе с нами, возвращаясь в свою страну, и я настроился учиться у них — их языку, их обычаям, их знанию леса и саванны. Никогда мне не узнать всего, чему бы они могли научить, ведь так много здесь для них было настолько естественным, что им казалось, будто это все должны знать, так многое представлялось им совершенно очевидным в их образе жизни, что им бы и в голову не пришло учить этому кого бы то ни было, — это ведь любой должен знать и понимать.
Мы с ними продвигались медленно, потому что они по дороге охотились и собирали пищу, и хоть год близился к зиме, я радовался такому медленному продвижению, потому что оно дало возможность лучше узнать страну.
Тропа, по которой мы шли, была старинной торговой дорогой индейцев, она пересекала всю страну и имела множество ответвлений. К торговцам обычно относились уважительно и давали им возможность странствовать без нападений и посягательств, ведь покупать и продавать хотели все, но всегда находились среди индейцев отступники, нарушители законов — или же появлялись военные отряды из далеких краев, которые позволяли себе не соблюдать неприкосновенность торговых путей.
Уа-га-су проводил с нами много времени, и я начал замечать некую отчужденность в отношении к нему других его соплеменников. Он выглядел задумчивым, иногда озадаченным, часто подавленным.
— Что происходит с моим другом, из-за чего он озабочен? — спросил я.
Он взглянул на меня, покачал головой. Помолчал немного — и все же заговорил:
— Когда я уходил из племени, я был большим человеком среди своего народа. Они меня любили и доверяли мне. Не было никого лучше на охоте, никто не приносил в селение больше мяса и никто не был сильнее и удачливее на тропе войны. А теперь все изменилось.
— Что же случилось?
— Они больше не доверяют мне, Сэк-этт. Я рассказывал им о большой воде, а они качали головой в сомнении, потом о больших каменных городах, которые у вас есть, и о множестве людей, которые живут, не добывая мяса охотой… Сэк-этт, они думают, что я лжец.
Мои слова больше не слышны в селении. Когда я говорю, они поворачиваются ко мне спиной. Они думают, что я лжец или что белые заколдовали меня.
Понимаешь, они думают, вы — маленький народ, слабый народ, несмотря даже на то, что ваше огнестрельное оружие делает вас великими в битве. Они говорят: «Почему же они сами не добывают себе меха? Не охотятся на дичь? Раз они этого не делают, то потому, что не могут. Значит, они — слабый народ».