Читать интересную книгу Укрощение «тигров» - Юрий Жуков

Да, в последние две недели гестаповцы разгружали тюрьму. Две машины смерти — одна из них с прицепом — дважды в сутки совершали свои роковые рейсы. На стенах камер мы читали выцарапанные ногтями последние записи обреченных. Многие записи затерты палачами. Разбираешь лишь несколько слов. «Здесь сидел Довгин с Москалевки. Повешен…»; «Кадничанский Матвей Федорович. 8 мая 1943 года. Передать Паше Кадничанской в село Слатино Дергачевского района»; «Недужа Мария. Голова Союза украинок»; «Дмитро Ф. Сова. Село Остра Верховка. Передайте моим…»; «Умерли в воскресенье. Загнали, вороги! Казюта и Пономаренко».

В каждой камере десятки таких записей. Люди читают их со слезами на глазах и с гневными возгласами. Тела замученных гитлеровцами жертв окружены плотным кольцом граждан города. Они долго, безотрывно глядят на них, и крупные слезы катятся по лицам.

За углом, через несколько домов, — учреждение, где не пахнет трупами, но где делалось еще более страшное дело. Здесь умерщвляли душу человека. В большом особняке Дома ученых в Мироносицком переулке помещалась «Эрика Пропаганда Штафель». Зондерфюрер Бек со своим многочисленным аппаратом много и усидчиво работал, пытаясь выдрессировать советских людей на фашистский лад.

Сопровождающий нас художник Сафонов, которого фашисты «в целях воспитания» четыре месяца продержали в тюрьме, а потом заставили расписывать кафе для господ офицеров, бледный, исхудалый человек, рассказывает, что зондерфюрер Бек бил по щекам артистов городского театра, когда ему почему-либо не нравился тот или иной номер «Цирка-ревю». На сцене театра имени Шевченко шли спектакли, программа которых гласила: «Оркестр. Балет. Акробаты. Иллюзионисты. Неожиданности». Видимо, пощечины господина Бека относились к последнему пункту этой программы…

Сторож здания «Эрика Пропаганда Штафель» Игнат Женов сообщил нам, что Бек и вся его свора удрали из Харькова еще недели две назад — обходным путем через Конград. Они уезжали так поспешно, что бросили неприкосновенным все свое хозяйство.

В многочисленных отделах этого комбината лжи, организованного ведомством Геббельса, лежат целые кипы нераспакованной литературы, плакатов, газет и журналов. На столах — рукописи газетных статей, которые так и не успели пройти визу зондерфюрера, непроданные билеты в кино, где шел фильм «Моя дочь находится в Вене», списки работников ведомства пропаганды и печати.

На столе зондерфюрера лежала рукопись передовой газеты «Харькiвъянинъ», так и не увидевшая света. Она многозначительно называлась «Когда будет мир». Ее автор, подписывавшийся пышным титулом «Вiдповiдальний за випуск доброволець Ю. Boвкiв», долго ругал тех, кто мечтает о мире, и доказывал прелесть затяжной войны. Передовая заканчивалась советом: «Нужно всем пользоваться в своих действиях словами вождя затяжной борьбы Европы Адольфа Гитлера: „Помоги себе сам, тогда и Бог тебе поможет“».

Мертвечиной, гнилью пахло от всех этих рукописей, книг, списков. Хотя господин Бек облюбовал для себя один из лучших особняков Харькова, здесь было так же душно, как и в казематах тюрьмы. Скорее прочь отсюда, на вольный воздух, туда, где сейчас ликует освобожденный Харьков!..

На Сумской, на Чернышевской, у памятника Шевченко, на площади Дзержинского уже шумели толпы горожан. Против руин здания обкома партии, встав на бочку, старший лейтенант с орденом Красного Знамени на груди отвечал на вопросы харьковчан. Его обступила огромная толпа. Вопросы сыпались дождем:

— Что в Москве?

— Чей теперь Ворошиловград?

— Как насчет союзников?

— Какие газеты выходят у нас?..

У подъезда одного из домов, опираясь на руку женщины, стоял бледный забинтованный человек. Улыбаясь, он глядел на входящие в город войска и махал им рукой. Это был наш летчик. Немцы сбили его несколько месяцев назад над лесопарком. Вот эта женщина, Лаптева, подобрала его, обожженного и израненною, спрятала и выхаживала. Сегодня он впервые показался на людях.

Еще горят пожары, еще встают до неба черные столбы дыма, а город, изувеченный и сожженный, уже поднимается из пепла. Зелень латает дыры окон, в которых нет стекол, солнце красит асфальтированные проспекты. Всюду улыбки, гомон, радость. По тротуару едет кавалерист, лихо сдвинувший фуражку на ухо. На седле он держит патефон. Патефон играет залихватскую мелодию. За кавалеристом — долгая гурьба мальчишек. Они подпевают:

Три танкиста, три веселых друга…

С грохотом втягиваются в город тягачи, везущие тяжелую артиллерию, катит на грузовиках мотопехота, на площадях развертываются зенитные расчеты. На каждом углу — импровизированный митинг. У зданий банка и театра имени Шевченко работают саперы — здесь заложены немецкие мины.

Грохот канонады постепенно отдаляется. Только в некоторых районах еще рвутся немецкие снаряды. Еще немного, и Харьков окончательно станет мирным городом.

У руин тракторного

24. VIII, 23 ч. 50 м.

Порою кажется, что это сон, страшный и нелепый. Трудно рассказывать о том, что видишь, трудно передавать то, что слышишь, обходя руины прославленного нашего завода, любимца народа, Харьковского тракторного, чьи машины до сих пор бороздят колхозные поля от Тихого океана до степных просторов Кубани. Страшнее всего тишина. Звенящая, тяжелая, физически ощутимая тишина. И запах гари, неистребимый, всепроникающий, нестерпимо едкий. Под ногами хрустит стекло, раздробленное адской силой взрывов. Истолченный бетон лежит слоями, из-под которых вырисовываются контуры изувеченных станков. Кое-где еще дымятся непогасшие двери, оконные переплеты. Налетит ветер, громыхнет оторванным листом железа, засвистит в спутанных проводах, и снова тихо. Только шуршат подошвы сшитых из тряпья туфель старых работниц, сгибающихся под тяжестью ведер, — городок Тракторного сейчас лишен воды, ее носят через территорию бывшего завода из дальнего бассейна.

К руинам, в очертаниях которых с трудом можно угадать знакомые цеха, мы пришли в сопровождении группы ветеранов завода. На глазах у них он родился, мужал, стал знаменитостью и потом пережил страшную трагедию. Хмурые, сосредоточенные, они обходили цех за цехом. Народ знает, как сильно пострадал завод от рук гитлеровцев минувшей зимой, когда немцы отступали из Харькова. Тогда был сожжен кузнечный цех, некоторые заводские здания были повреждены бомбовыми ударами. Но все это бледнеет в сравнении с тем актом вандализма, которым ознаменовали гитлеровцы на этот раз свой уход из Харькова. В расправу с Тракторным заводом они вложили всю свою злость, всю горечь неудачника, который хлопает дверью, проиграв окончательно и бесповоротно большую игру.

Кровельщик Сергей Никитич Сидин, бледный, заросший щетиной, медленно шагал по чудесной асфальтированной аллее между разросшимися тополями. Он осторожно переступал через скрученные силой взрыва детали станков, вышвырнутых из механосборочного цеха, нагибался, подбирая и откладывая в сторону обломки камня, засорявшие аллею, за которой на заводе всегда так ухаживали до войны, и говорил сдавленным голосом:

— Вот как оно получается… Крыл крыши, берег их, а потом все это ушло в воздух. Пойди-ка найди теперь мои крыши!..

Такой же бледный, с ввалившимися глазами фрезеровщик Тимофей Иванович Чулков осматривал изувеченные станки и с горечью говорил:

— Заново, все до последнего винтика придется заново делать!..

Тимофей Иванович вздохнул и добавил:

— Не помогли наши надписи! Мы ведь в последнюю минуту ходили и писали везде на дверях по-немецки: «Минен», чтобы сбить с толку поджигателей. Все-таки разнюхали, подлецы! Ну что ж. хорошо и то, что не удалось им вывезти оборудование. Хотя оно нам не досталось, зато и им теперь не послужит…

И он рассказывал о той страшной, молчаливой, смертельно опасной борьбе, которую рабочие Тракторного вели на протяжении последних трех недель, срывая тонко организованным саботажем эвакуацию завода.

Как известно, минувшей зимой гитлеровцы много шумели о восстановлении Харьковского тракторного завода. Когда наши войска заняли город в феврале, было документально установлено, что завод при немцах не только не выпускал новых машин, но даже не справлялся с ремонтом подбитых танков: рабочие не хотели работать на Гитлера, да и важнейших видов оборудования на заводе не было — его бетонные коробки опустели еще в 1941 году, когда завод был эвакуирован на восток.

После того как гитлеровцы вновь заняли Харьков, в Берлине опять вспомнили о Тракторном. Гитлера лишала покоя мысль о том, что ему никак не удается заставить работать на себя один из лучших и крупнейших заводов Европы. И вот в мае здесь снова появились немецкие инженеры. Приехал майор Вольт. Он был назначен директором завода. С ним появились Рот, Шаль и многие другие.