Читать интересную книгу Три прозы (сборник) - Михаил Шишкин

Опять мы почти все время молчали, и было легко и свободно. От встречных рябило в глазах. Мимо мелькали деревни, избы, церкви – все в молодой зелени, свежо, утренне.

Переехали мост через речку, там купались мальчишки. Один уже вылез на берег и прыгал на одной ноге, пытаясь вытряхнуть воду из уха.

Помню, приходили совсем странные мысли. Нужно, наверно, было думать о нас с Ларисой Сергеевной, а в голову лезло, что вот в том доме около храма на взгорке среди развесистых лип жена дьякона, наверно, печет просфоры, а в церкви – ковер из свежей травы. А потом придут из этих избушек люди, живые, бестолковые, и будут выстаивать обедню с букетами полевых цветов, а потом засушат и положат в житницу от мышей и на чердак от пожаров, а затоптанную сапогами траву еще захватят с собой и будут заваривать в чай как целебную. И зачем-то им все это надо.

Потом зашли в ее купе – она до Казани ехала одна. Международный вагон – тисненая кожа с позолотой, бархатный бежевый диван с белой кружевной накидкой. Выставляли руки в открытое окно – воздух от скорости плотный, можно пальцами мять.

Чем дальше мы отъезжали от дома, тем сильнее меня охватывало ощущение, что мы становимся кем-то другими. Свободнее, чище. Я уже не стеснялся при людях взять Ларису Сергеевну за руку, да и она будто помолодела и иногда вела себя не как почтенная дама, а как сбежавшая из дому гимназистка. Я, например, решил посмотреть газету, а она, хохоча, выхватила ее у меня и скомкала. Я бросился отнимать, газета хрустела и рвалась. Потом Лариса Сергеевна смяла ее и стала бросать мне, как мячик, а я бросал ей, и если бы кто нас увидел, наверняка подумал бы, что мы сумасшедшие.

В Петербург прибыли утром. Шли по платформе за носильщиком, и Лариса Сергеевна отстала. Я обернулся: поезд с другого пути как раз отходил, и она, глядя, как в зеркало, в мелькающие окна, поправляла шляпу.

В гостинице, поднявшись посмотреть номер, она восторженно посидела на всех стульях и креслах, поглядела во все зеркала, упала спиной, разбросав руки, на кровать. Я хотел обнять ее, но она засмеялась:

– Пойдем в город!

По улицам мы гуляли не боясь, открыто, она взяла меня под руку – как будто мы давняя пара, приготовившаяся стареть в достоинстве и приладившись к судьбе.

Заходили в магазины, я все хотел что-нибудь купить ей красивое. Остро пахло коленкором, мелькали аршины, и она долго выбирала, а я терпеливо ждал, глядя, как приказчики, излоктившись, суетятся.

Шли мимо зоомагазина, и я даже не обратил внимания на выставленные в витрине клетки с попугайчиками, а Лариса Сергеевна захотела зайти, наверно, вспомнив о сыне. Заглянули, там все кругом трепыхалось, чирикало, порхало. Она просунула пальчик в клетку с морской свинкой сквозь прутики – а у меня палец не пролез.

Вечером мы пошли в театр. Гастролировал Художественный, давали «Чайку». Когда на сцене хлопали дверью, декорации качались. Тригорин с самого первого действия чихал и сморкался, а к финалу и Дорн зачихал. Он стоял у самой рампы, и рядом с его лицом бил прожектор. Когда чихнул, то брызги изо рта вспыхнули, как сноп искр. И когда в походной аптечке что-то лопнуло, и Дорн, перелистывая журнал, сказал Тригорину, что это Константин Гаврилович застрелился, он опять чихнул, и даже когда занавес опустился, со сцены еще доносилось приглушенное бархатом чихание и кашель.

Выходя, я подумал, что вот эту табличку «Вход в кресла», наверно, видел еще Гоголь.

Я хотел сразу направиться в гостиницу, но Лариса Сергеевна предложила еще немного пройтись. Мы вышли к Летнему саду, залитому странным северным светом с неба, совсем не ночным, но и не дневным, белая ночь была скорее желтоватой, стеариновой. Лариса Сергеевна шла вдоль ограды, выстукивая зонтиком решетку, и мимо нас двигался парк, наполненный стеарином и статуями. Вот где, оказывается, бежал некогда Лот со своими непослушными женами.

В номере Лариса Сергеевна надела домашние туфли с помпонами на носках. Я сбросил пальто и шляпу на пол – она подняла, повесила на вешалку.

Расчесываясь перед зеркалом, она вдруг сказала:

– Зачем я тебе? Тебе нужна женщина клейкая и стремительная, а в этих глазах, посмотри, ни горения, ни бунта.

Я подошел сзади и расправил ей плечи:

– Не горбись!

В ту ночь я спросил, откуда у нее шрамы на ногах, и она рассказала, что много лет назад у нее был любовник, отец Кости. Когда он ее бросил, узнав о беременности, она в отчаянии стала резать себе ноги, видя в них источник своего несчастья. Она рассказывала, улыбаясь.

Я целовал эти шрамы на ее ногах. И вмятинки на голове. И сказал:

– Я просил.

Она не расслышала:

– Что?

– Пустяки. Неважно.

Прежде чем заснуть, я намотал прядь ее волос на свой мизинец – как когда-то много лет назад с одной рыжеволосой девушкой.

Я лежал в полудреме, когда она вдруг прошептала:

– Я хочу с тобой шить.

Я ничего не понял:

– Что?

Снова шепот:

– Я хочу, чтобы мы вместе шили.

– Что шить?

Она засмеялась и крикнула мне прямо в ухо:

– Я хочу с тобой вместе жить!

И добавила, глядя за окно:

– Ждать тебя, если поздно придешь – лежать, прижав к груди твою пижаму. Придешь – она будет теплой.

Я проснулся среди ночи оттого, что она шмыгала носом и чуть слышно всхлипывала. Я сделал вид, что сплю. Через какое-то время Лариса Сергеевна затихла, а я лежал и смотрел на тускло мерцавший потолок, комната понемногу пропитывалась светом. Было слышно, как люстра перезванивается с ночным трамваем, как трубят рожки поздних автомобилей. Хотел крови комар-пискля. Затекла нога – будто лежал на рассыпанных граммофонных иголках. Все думал об Анечке – как там она?

Вспомнилось, как мы с ней вальсировали. В последнее время она полюбила танцевать. Требовала без конца, чтобы ей заводили пластинку. Танцевала одна, сидя и раскачиваясь или стоя – кружилась на месте. Тело движется в ритм, руки танцуют, пальцы выделывают фигуры, как у индийских танцовщиц, при этом чудо мое улыбается, сияет, излучает счастье. Больше всего ей нравится танцевать со мной, когда я беру ее на руки. Мы вальсируем с ней щека к щеке, ее кулачок крепко схватился за мой большой палец, другая рука обхватила мою шею. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три – на мне полковничий, белый по кавалерии мундир, короткие белые чулки и бальные башмаки. Ее лицо, готовое на отчаяние и восторг, освещается счастливою благодарною детскою улыбкой, ее ножки в атласных туфельках быстро, легко и независимо от нее делают свое дело. Оркестр гремит. Мы кружимся по зале, и ее лицо сияет восторгом счастья. Пластинка кончается. Я устаю держать девочку мою на руках и сажаю на диван. Ее взгляд говорит: я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала, но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами все это понимаем.

Утром я будто впервые увидел затоптанный блеклый ковер в палевых розах. Еще заметил, что у Ларисы Сергеевны пудра возле уха плохо стерта. А в ванной засорился слив – вынул и спустил в унитаз комки чьих-то волос.

Наутро с Балтики нагнало тучи, на улице нас встретил дождь, ветер – зонт выворачивало спицами наружу.

Опять пошли гулять по городу.

Спасаясь от непогоды, зашли в храм. Там было много народу – туристы, школьники или просто гонимые ветром вроде нас.

В толпе, окружившей одного из экскурсоводов, я увидал вдруг отца – не поверил своим глазам – так был похож на него один крепкий старик. Я пошел за ним, ведя за руку Ларису Сергеевну. Старик, заметив меня, тоже стал оглядываться, рассматривать свое пальто – может, испачкался?

– Кто это? – спросила Лариса Сергеевна.

– Это мой отец воскрес, – усмехнулся я.

Шарканье ног улетало под высокий купол. Храм тонул в полумраке. Молодой голос, резкий, уверенный, говорил о вращении земли, без которого жизнь на планете была бы невозможна.

Я опять нашел взглядом воскресшего отца – он тоже смотрел на меня.

Она вдруг прошептала мне на ухо:

– Послушай, а ведь это и есть наше с тобой венчание.

Тут маятник сбил кеглю, та звонко упала и запрыгала мне под ноги, выстукивая полированной головкой мрамор пола и доказывая что-то важное, без чего жизнь невозможна.

Поезд подходил к Вятке в заутренней январской темноте.

Я стоял в коридоре с полотенцем на шее, ожидая своей очереди и вглядываясь в черноту за стеклом, отражавшим заспанных людей, которые, пошатываясь, несли проводнику белье.

У меня было странное ощущение, что на вокзале меня сейчас встретят Герцен и Витберг, в тулупах и валенках, подмерзшие, приплясывающие. Гений места. Почему-то думалось, что вот скоро буду бродить по их улицам, смотреть на их церкви, на их небо, деревья, снег, и все это сблизит нас, преодолеет эпохи и смерти, и я увижу и пойму что-то такое, что увидели и поняли здесь они.

В туалете на полу была лужа, и приходилось стоять на каблуках, вздыбив носки. Труба слива обледенела, в глубине узкого туннеля мелькали шпалы. Вагон так качало, что струя разлеталась, обрызгивая. Воды не было, так что вышел на платформу города Кирова неумытым и с нечищеными зубами. Проветрил рот морозцем.