Читать интересную книгу SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства - Кристофер Мур

Красовщик поставил лампу, взялся за кольцо обеими руками и попятился. Часть каменной стены потянулась следом. Под прикрытием скрежета и хруста художники метнулись вперед — и замерли, когда Красовщик опять нагнулся за лампой. До него оставалось всего с полсотни метров. Шорох его подошв, фырканье осла как будто звучали у них в головах.

Человечек скрылся из виду — зашел в какой-то проход или камеру. Осел же остался у открытой двери.

Люсьен поставил фонарь на пол и нагнулся так, что переносицей уперся в поля шляпы Анри.

— Только меня не подстрели, пожалуйста, — прошептал он.

Друг его ощутимо покачал головой — Люсьен услышал даже, как он улыбнулся, хотя раньше думал, что это невозможно в принципе. И они бок о бок двинулись вперед. Когда до двери в стене оставалось метров двадцать, Анри помедлил и взвел один курок двустволки. Осел от щелчка дернулся.

— Кто это? — спросил из темноты Красовщик. — Кто там?

Он возник в проеме, держа лампу повыше.

— Карлик! Я тебя вижу!

Из-за пояса штанов он выхватил револьвер и направил на художников. Люсьен нырнул прочь из круга света как раз, когда Красовщик выстрелил. Пуля ударилась в каменную стену и, жужжа, как разъяренный шершень, рикошетом улетела куда-то во тьму. Осел взбрыкнул и кинулся за нею, сдавленно вопя от испуга, — похоже было на извращенный хохот умирающего от чахотки психопата. Люсьен перекатился, вскочил на ноги — и тут же ему по глазам хлестнула вспышка нового выстрела. От грохота зазвенело в ушах, и эхо потерялось в пронзительном визге.

— Я тебя вижу, карлик! — опять крикнул Красовщик. Он воздел лампу над головой и бросился вперед, выставив перед собой револьвер. Взвел курок и прицелился, но раздался не отрывистый хлопок, а громоподобный рев крупнокалиберного охотничьего ружья, и лампа Красовщика взорвалась у него над головой. И его, и пол вокруг окатило ливнем горящего масла. Человечек завопил — омерзительно, скорее от ярости, чем от боли, — но атаки своей не прекратил. Он надвигался столпом пламени и палил в темноту, пока боек не защелкал по пустым каморам. Но Красовщик все равно ковылял во тьму, к своему противнику.

— Ебармоты! — прорычал он наконец и рухнул ничком. Так и остался лежать, шкворча, и языки пламени плясали по всему его телу. Темно-синие.

При свете горящего Красовщика Люсьен видел, как Анри осматривает труп. Двустволка была переломлена и висела у него на согнутой руке.

— Анри, ты цел?

— Да. А тебя не ранило? — Взгляда от Красовщика он не отрывал.

— Нет. Он промахнулся.

— В последнюю секунду я выстрелил ему поверх головы. Пытался его просто напугать. Я совсем не метил в него.

— Ты и не попал.

— Ты не скажешь Жюльетт, что я трус?

— Нет, врать я не намерен.

— Не против, если я коньяку хлебну? Нервишки пошаливают.

— И я с тобой.

— Мы лечимся, — произнес Тулуз-Лотрек. Он достал из внутреннего кармана серебряную флягу, отвинтил колпачок и передал тару другу, явив отчетливый тремор конечности. — Мы не празднуем.

— За жизнь, — сказал Люсьен, подняв тост за быстро черневшего Красовщика, отпил и вернул фляжку Анри. — Найду-ка я наш фонарь, пока тут совсем не стемнело. А то со свечками отсюда выбираться нам не светит, хотя и свечи я прихватил.

Когда Люсьен вернулся с фонарем, Анри уже вошел в камеру, зажег свечу и рассматривал первую картину из стопки, прислоненной к стене. Всего таких стопок было три, картины в них рассортированы по размеру. Анри водил свечой у средних габаритов портрета мальчика с темными глазами и темной же копной волос, падавших ему на глаза.

— Люсьен, мне кажется, это Писсарро. Принеси-ка фонарь. Погляди. Похоже, объединенные стили Мане и Сезанна. Никогда раньше не видел у Писсарро таких портретов.

— Ну, с Сезанном он вместе писал еще с шестидесятых. Может, как раз у Сезанна ты видишь его влияние. — Люсьен открыл линзу фонаря, и картина осветилась полностью.

— Но эти темные глаза, почти что испуганные, волосы, этот… — Анри переводил взгляд с картины на Люсьена, опять смотрел на портрет.

— Это я, — сказал Люсьен.

— Ты? Это же та картина, которую помнил Писсарро, а больше никто, похоже, и не видел.

— Да.

— И ты не помнишь, чтобы позировал ему?

— Нет.

— Ну, ты же был мальчишкой. Детские воспоминания смазываются…

— Нет. Она сказала, что лишь дважды была одновременно художником и моделью. Один раз — Берт Моризо. А я — второй. Она была мной.

Анри остановился перед самыми большими холстами. Первым стоял пейзаж — бушующее море, и в тонущем корабле отчетливо доминировала Священная Синь.

— Тёрнер, — сказал Анри. — Не понимаю. Она была судном?

— Ей не обязательно быть натурщицей — художник просто должен быть ею одержим, — ответил Люсьен — смертельно серьезно. Он констатировал факт, не более того. Его обуяло ледяное спокойствие — булочник начал осознавать, как именно повлияла муза на всю его жизнь. Да и на столько чужих.

Люсьен встал на колени и принялся перебирать стопку холстов поменьше. Первым стоял Моне — поле с люпинами. Следующую картину он не узнал — что-то фламандское, какие-то крестьяне, старая. Третьей была Кармен Годен — Кармен Анри, она сидела на полу, расставив ноги, платье спущено и открывает всю голую спину, волосы подобраны наверх, на скулах — те же рыжие ятаганы прядей, та же бледная кожа, но, в отличие от прочих таких же ее портретов, на этом она улыбалась, кокетливо глядя на художника через плечо, снизу вверх, с притворной скромностью. Люсьен знал такой взгляд. На него так десятки раз смотрела Жюльетт, но лишь Тулуз-Лотрек видел, чтобы так улыбалась Кармен Годен. Люсьен задвинул картину обратно — словно захлопнул запретную книгу — и отошел.

Тулуз-Лотрек наклонил вперед крупного Тёрнера, чтобы разглядеть, что стоит за ним, — и чуть не выронил морской пейзаж.

— Ох ежть, — выдохнул он.

Люсьен подскочил к нему и уставился на картину — портрет обнаженной женщины, возлежащей на диване, задрапированном ультрамариновым атласом.

— Она женщина крупная, но очень привлекательная. Мне кажется, я раньше совсем не считал ее рыжей — скорее каштановой брюнеткой, но, опять же, волосы у нее всегда забраны в chignon, когда мы видимся. А тут распущены, даже бедра закрывают, и так она да — очень и очень привлекательная.

Люсьен поставил фонарь к ногам Анри и выхватил у него зажженную свечу, забрызгав картину воском.

— Сожги их, — сказал он, повернулся и пошел к выходу. — Все сожги. Маслом из фонаря полей.

— Понимаю твою озабоченность, но она очень хорошо накрашена, — сказал Анри. Он снова поднял фонарь и внимательно рассматривал ню.

— Анри, это моя мама.

— Смотри, подписана. Тут сказано «Л. Лессар».

— Жги.

— А другие ты просмотреть не хочешь? Тут могут быть шедевры, которых раньше не видела ни одна живая душа.

— И не увидит. А если мы посмотрим, у нас рука может не подняться. Жги. — Люсьен вышел из камеры и встал в огромном зале, где на смолистых останках Красовщика по-прежнему плясали синие языки пламени. Он содрогнулся.

Анри поставил Тёрнера на место, закрыв им голую мадам Лессар, и отошел на шаг.

— Я убил Красовщика — мне кажется, несправедливо будет и картинки мне жечь. Святотатство какое-то.

— Ты же сам всегда говорил, что многие поколения твоих предков — законченные еретики.

— Это верно. Ладно, подержи свечку, а то не видно. Фонарь придется притушить, иначе масла не выльешь.

Через минуту небольшая камера пылала, как печь стеклодува. Языки пламени лизали своды зала, вырываясь в дверной проем, и умирали, щелкая змеиными жалами. Дым клубился под потолком чернильными волнами.

При свете костра Анри изучал карту.

— Если пойдем вдоль этой стены, выйдем к проходу и лестнице на следующий уровень.

— Тогда пошли.

— А осел Красовщика?

— Кто же знает, куда он удрал, Анри? У нас в фонаре масла едва хватит, чтоб выбраться наружу. Может, сам дорогу найдет. Он тут уже бывал.

Тулуз-Лотрек сложил карту и двинулся вдоль стены, опираясь на двустволку, как на костыль. Таиться больше не было нужды, и он хромал вволю.

— Болит? — спросил Люсьен, подняв фонарь повыше, чтобы другу было видно, что впереди.

— У меня? Все в порядке. Это пустяки в сравнении с тем, что я убил человека и сжег комнату, набитую шедеврами.

— Прости меня, Анри.

— Но и это ерунда по сравнению с неслабой возможностью того, что ты трахнул собственную матушку и укокошил отца.

— Все не так было.

— А как оно тогда было?

— Не знаю.

— А как думаешь, твоя мама согласится мне позировать? Интересуюсь чисто как художник.

* * *

— Ты Лапочку убила!