К сожалению, мой собеседник оказался обычным солдафоном, принципиально не способным к пониманию невоенных тем. Ничего мне не ответив, он приказал трём другим автоматчикам войти в номер, чтобы взять меня не то под охрану, не то под арест, а сам куда-то исчез на достаточно длительное время.
Я дал понять солдатам, что свободно разговариваю на их языке, и это немного смягчило их мрачность. Один из них поинтересовался, сколько отсюда километров до Москвы, другой, пытаясь изображать из себя комика, спросил, “остались ли ещё у товарища Сталина танки без дырок от немецких снарядов”, а третий начал выяснять, можно ли в этом городе поесть борща с грудинкой, или же употребление свинины запрещено “евреями и большевиками”. Отвечая на эти глупые вопросы и даже пытаясь в меру сил шутить, я не мог не отметить, что моя надежда вступить в разговор непременно с германским интеллектуалом потерпела крах - все немцы вокруг меня, как на подбор, были деревенскими тупицами и мужланами. Хотя чего, собственно, можно было ожидать от пришибленных боями маршевых частей?
Под подобного рода “комнатным арестом” я находился около трёх часов, пока, наконец, сюда не приехала новая группа военных и не отвезла меня в мотоциклетной коляске в комендатуру.
Меня провели в незнакомое здание (к счастью, это была не тюрьма на Казарменной!) и препроводили в комнату, которая была забита насмерть перепуганными городскими обывателями. Таким образом, мой наивный план “понравиться немцам” потерпел безоговорочное фиаско.
В этой зловонной комнате, откуда никого не выпускали, но зато регулярно впихивали очередных сидельцев, мне пришлось провести три дня. Всё это время приходилось дышать спёртым воздухом, пользоваться переполненной и гадкой “парашей” и спать полусидя или вповалку с другими невольниками.
Восьмого числа небольшими группами, по три-пять человек, людей стали куда-то выводить. Дошла очередь до меня. Меня вывели на улицу, во двор, где немецкие солдаты были построены в каре, а четыре офицера в сопровождении двух местных осведомителей, одним из которых являлась средних лет дама в синем демисезонном пальто, выясняли, является ли кто из задержанных “евреем, комиссаром или коммунистом”.
Через строй были различимы грузовики и несколько пассажирских автобусов, очевидно реквизированных немцами для вывоза отсортированных пленников. Я понял, что моя участь может оказаться незавидной, и когда дама-переводчица с лицом злой учительницы, уставив на меня стеклянный взгляд, спросила, кто я такой и не являюсь ли евреем, я ответил, что являюсь “высокопоставленным командированным из советского министерства финансов, обладающим ценной информацией”. Разумеется, я говорил по-немецки и смотрел не на эту дрянь в демисезонном пальто, а на офицера с руническими значками на петлице, который с немалым удивлением внимал родной для него речи.
— Значит этот тип - большевик и еврей!— не дав мне договорить, заорала взбесившаяся переводчица.— В Москве все подряд комиссары и евреи!
Происходящее настолько возмутило меня, что я решился на отповедь. Правда, отповедь эта едва не стала моим последним словом.
Стараясь держаться раскованно и доброжелательно (хотя нервы гудели!), я ответил, пытаясь смотреть офицеру прямо в глаза, что уровень моих полномочий и знаний, которыми я располагаю, в любом образованном обществе делает неактуальным вопрос о национальности.
Разумеется, я напрасно употребил выражение “intelligente Gesellschaft [образованное общество (нем.)]” - лицо офицера исказила гримаса ненависти, а про реакцию переводчицы можно и не говорить.
Набычившись, офицер сделал ко мне несколько шагов и в ультимативной форме потребовал, чтобы я объяснился.
Совершенно утратив в тот момент чувство страха, я вздумал дать свой ответ на французском:
— Il y trop d’Иtrangers ici. Je suis pret А parler juste avec les interlocuteurs valables [Здесь слишком много посторонних. Я готов разговаривать только с ответственными собеседниками (фр.)].
Когда я замолчал, на несколько мгновений на плацу воцарилась гробовая тишина. Офицер с рунической петлицей был явно растерян, шлюха-переводчица буквально почернела лицом, но зато стоявший неподалёку от меня унылый и мрачный старик-еврей вдруг неожиданно и открыто заулыбался.
Мой демарш завершился для меня благополучно: рунический офицер подозвал кого-то из шеренги и что-то шёпотом приказал, после чего меня отвели в дальний угол плаца и заставили стоять между четырьмя вооружёнными немцами. Я простоял так более двух часов, сделавшись невольным свидетелем того, как несколько сотен моих товарищей по несчастью проходили через эту процедуру осмотра и допроса, причём большая их часть, признанная “евреями и комиссарами”, была препровождена в автобусы и грузовики. Отпущенными восвояси оказались не более десяти-пятнадцати счастливчиков. Едва получив возможность покинуть пределы каре, они немедленно исчезали.
После пасмурного утра октябрьское солнце, словно вспомнив о своём последнем осеннем долге, начало заметно припекать. От давно нестиранной шерстяной униформы моих охранников разило потом и мочой, и я был вынужден вдыхать этот мерзкий запах, покуда за последним “комиссаром” не задернулся брезентовый полог кузова. А когда немецкое каре стало расходиться, мне померещилось, что возле машин я узрел своего Фадеича в новеньком ватнике и с коричневой повязкой на рукаве. Если я не обознался, то этот сельский порнограф, как я и предполагал, оказался с оккупантами заодно, и я совершенно правильно поступил, что поторопился от него сбежать.
Вскоре меня посадили в немецкую легковую автомашину и отвезли… в мою прежнюю гостиницу! Правда, вместо доброго старого номера меня впихнули в глухую кладовку с крошечным верхним светом под потолком. Здесь меня продержали два дня, причём первый день я просидел не только без еды, но и без воды, а на все мои попытки привлечь к себе внимание поставленный стеречь меня немец грозился меня застрелить.
На второй день мне принесли вонючую клейкую кашу и дали воды, вскоре после чего препроводили в гостиничный буфет для допроса. Допрос вёл немолодой военный в чине майора. Я повторил, что являюсь сотрудником советского Наркомата финансов, находился в Орле в служебной командировке и намеренно не стал возвращаться, чтобы оказаться в зоне германской оккупации.
На вопрос майора, почему я решил так поступить, я ответил, что являюсь племянником крупного дореволюционного финансиста, имевшего дела в Европе, и другого способа попасть в Европу у меня не оказывается.
Никаких иных подробностей я решил немцам пока не сообщать - пусть думают, что они “освободили” потомка русского капиталиста, который сбегает от ужасов власти большевиков. Всё остальное - моё частное дело, и немцам нечего в него лезть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});