С Твардовским встречался несколько раз мельком — и перед финской, и после нее.
Из стихов, связанных с финской войной, больше всего запомнились тогда стихи Алексея Суркова. Они поддерживали мое собственное ощущение войны как трудного, кровавого и долгого дела.
Стихи Твардовского о финской войне прошли как‑то мимо меня. Более важным фактом для моего отношения к Твардовскому были не его тогдашние стихи о войне, а то, что он пробыл «незнаменитую» войну на Карельском перешейке. В том предчувствии будущего, которым я тогда жил, это казалось особенно существенным.
И лишь несколько лет назад не стихи того времени, а фронтовые записи Твардовского, которые он вел на Карельском перешейке, открыли мне все скрытое напряжение духовной жизни, какою жил он тогда, в преддверии надвигавшегося на нас трагического будущего, и ту нелегко давшуюся ему внутреннюю подготовку к этому будущему, которая без прикрас, во всей своей трезвой суровости встает со страниц записей.
Конечно, строки Твардовского — одни из самых удивительных по силе — «На той войне незнаменитой» могли быть написаны только во время или после «знаменитой», после Великой Отечественной войны. И сам эпитет — «незнаменитая» война — мог появиться только на ней или после нее. Но первоначально почувствовано это было тогда, в сороковом году, на Карельском перешейке. И то, как это было почувствовано еще тогда, многое определило в дальнейшем.
«На той войне незнаменитой» я прочел гораздо позже, чем «Я убит подо Ржевом». Но хотя по срокам встречи с ним оно для меня — читателя — оказалось позднейшим, по срокам чувств — у Твардовского — оно предваряло «Я убит подо Ржевом». И так же, как и многое другое, было отстоявшейся в душе заготовкой на будущее.
В годы Великой Отечественной войны, если меня не обманывает память, у меня было всего две мимолетных встречи с Твардовским, обе в Москве, на перекладных с фронта на фронт. Во фронтовой обстановке война нас так ни разу за все четыре года и не свела.
И все значение постоянной впряженности Твардовского в войну, от начала и до конца ее, сознавалось не через личные встречи с ним, а через все прибавлявшиеся главы его «Василия Теркина». И через их прямое, и через их косвенное воздействие. Еще не законченная книга не только становилась на наших глазах частью народного духа. Больше того — через читавших, а порой и знавших ее наизусть, еще продолжавших воевать людей она делалась как бы неотъемлемой частью самой войны.
Наверное, я бы наложил свое последующее восприятие на первоначальное, если бы сказал сейчас, что уже по первым прочитанным главам ощутил весь масштаб замысла, всю глубинную силу правды о войне, во имя которой была замышлена поэма.
Правда о первых прочитанных главах состояла в том, что я как поэт столкнулся с чем‑то недоступным для меня. Сомневаться не приходилось.
Именно тогда, во время войны, я написал несколько стихотворений, которые тоже читались наизусть и переписывались и которые я люблю и поныне. Но трезвое чувство сравнительных масштабов сделанного не покинуло меня, когда я прочел первые главы «Теркина». А где‑то в сорок четвертом году во мне твердо созрело ощущение, что «Василий Теркин» — это лучшее из всего написанного о войне на войне. И что написать так, как написано это, никому из нас не дано.
Об этом своем ощущении я написал Твардовскому по его фронтовому адресу.
«Дорогой Саша! Может быть, тебя удивит, что я тебе пишу, ибо в переписке мы с тобой никогда не были и особенной дружеской близостью не отличались. Но тем не менее (а может быть — тем более) мне непременно захотелось написать тебе несколько слов.
Сегодня я прочел в только что вышедшем номере «Знамени» все вместе главы второй части «Василия Теркина». Мне как‑то сейчас еще раз (хотя это думается мне и о первой части) представилось с полной ясностью, что это хорошо. Это то самое, за что ни в стихах, ни в прозе никто еще как следует, кроме тебя, не сумел и не посмел ухватиться. Еще в прозе как‑то пытались, особенно в очерках, но в прозе это гораздо проще (чувствую по себе). А в стихах никто еще ничего не сделал. Я тоже вчуже болел этой темой и сделал несколько попыток, которые не увидели, к счастью, света. Но потом понял, что, видимо, то, о чем ты пишешь, — о душе солдата, — мне написать не дано, это не для меня, я не смогу и не сумею. А у тебя получилось очень хорошо. Может, какие — то
Пока еще не Константин — Кирилл. Начало 1920–х годов
Александра Леонидовна (в девичестве княжна Оболенская) и Александр Григорьевич Иванишевы, мать и отчим К. Симонова
К. Симонов (крайний слева) среди товарищей по Литературному институту
Евгения Ласкина, первая жена
«Мы довольно близко видели смерть и, пожалуй, сами могли умереть,
Мы ходили везде, где можно ходить,
И смотрели на всё, на что можно смотреть…
Сотрудники газеты «Героическая красноармейская» среди военачальников.
Справа налево: Б. Лапин, К. Симонов, Г. Штерн, Я. Смушкевич, Н. Воронов, Г. Жуков, З. Хацревин, Л. Славин, Д. Ортенберг, Н. Бирюков, М. Никишев, П. Горохов. Халхин — Гол, 1939
К. Симонов с матерью и Героем Советского Союза полковником Г. Михайловым (прототипом Луконина — героя пьесы «Парень из нашего города»). Февраль 1941
Кадр из фильма «Парень из нашего города» (1942) В главных, ролях. Л.Смирнова и. И. Крючков.
С Евгением Долматовским. 1939
«КОГДА НА ВЫЖЖЕННОМ ПЛАТО ЛЕЖАЛ Я ПОД СТЕНОЙ ОГНЯ,
Я ДУМАЛ: СЛАВА БОГУ, ЧТО ТЫ ТАК ДАЛЁКО ОТ МЕНЯ…»
Слева направо. К. Сурков, О. Курганов, К. Симонов, Ь. Кригер, П.Трошкин.1941 Западный фронт под, Смоленском
Автограф стихотворения «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…’
С Романом Карменом. Вязьма, 1943
К. Симонов выступает перед офицерами и солдатами армии генерала Пухова.
Курская дуга, июль 1943
«ЖДИ МЕНЯ, И Я ВЕРНУСЬ. ТОЛЬКО ОЧЕНЬ ЖДИ…»
К. Симонов. 1941
К. Симонов и В. Серова. 1944
«ВНОВЬ, С КАМНЕМ ПАМЯТИ НА ШЕЕ, ТОПЛЮ В СЕБЕ — ТЕБЯ, ВОЙНА,
НО, КАК В ЗАТОПЛЕННОЙ ТРАНШЕЕ, ОПЯТЬ ВСПЛЫВАЕШЬ ТЫ СО ДНА…*
С Алексеем Столпером. 1943
С режиссером — постановщиком фильма «Живые и мертвые» А. Столпером и исполнителем роли Синцова — К. Лавровым
С маршалом И. С. КоневЫм на рыбалке. 1966
На даче у маршала Г. К. Жукова. 1966
Эмигранты «первой волны». Сидят: слева направо — Г. Адамович, Ив. Бунин 1940–е годы
С Генеральным секретарем Союза писателей СССР Александром Фадеевым. 1949
С секретарем Европейского сообщества писателей Джанкарло Вигорелли (слева) и Джоном Стейнбеком. 1964
«НИКАК НЕ МОЖЕМ ПРИМИРИТЬСЯ С ТЕМ, ЧТО ЛЮДИ УМИРАЮТ НЕ В ПОСТЕЛИ,
ЧТО ГИБНУТ ВДРУГ, НЕ ДОПИСАВ ПОЭМ, НЕДОЛЕЧИВ, НЕ ДОЛЕТЕВ ДО ЦЕЛИ…»
С Алексеем Толстым во время поездки в Харьков на процесс военных преступников. Декабрь 1943
С Ильей Эренбургом и Назымом Хикметом. Москва, 1952
С Борисом Горбатовым. Гульрипши, 1950–е годы
Фотография Чарли Чаплина с дарственной надписью К. Симонову. 1946
С Куртом Воннегутом. 1960–е годы
…Николай Тихонов (слева) и Джон Бойнтон Пристли. 1946
…Жоржи Амаду. 1950–е годы
«МЫ ИЗМЕРЯЕМ, ДОЛЮ ЛИ ТЫ ЖИЛ,
НЕ ДНЯМИ ЖИЗНИ, А ЧАСАМИ ДРУЖБЫ…»
…Эльза Триоле. 1946
…Жан Поль Сартр. 1962
Марсель Марсо 1960
С дочерью Марией. 1970–е годы
С дочерьми Александрой (слева) и Екатериной. 1970–е годы
Дарственная надпись на фотографии с членами редколлегии журнала «Новый мир» после разгрома редакции: «Лорогому Константину Симонову, бывшему дважды главным редактором «Нового мира», большому другу редакции «Нового мира» и моему лично. — Все минется, только правда останется. А. Твардовский.
21. V.70. Москва»
«НЕ ТОЙ, ЧТО ИЗ СКАЗОК, НЕ ТОЙ, ЧТО С ПЕЛЕНОК, НЕ ТОЙ, ЧТО БЫЛА ПО УЧЕБНИКАМ ПРОЙДЕНА,