Читать интересную книгу Без игры - Федор Кнорре

В Ярославле их поджидал пианист-аккомпаниатор из Астрахани, точно вестник надвигающейся беды. Они и встретили его, как тайного разведчика, подосланного врагом. Кое-как тогда отделались от него и, оставив его на причале, ни разу не вспомнили о нем вслух. Потом оказалось, что он уже дожидался их в Москве.

Прошли и кончились дожди, подули злые, сухие ветры, после которых по береговой кромке в заливах уже белел ледок.

Все шло к концу, неотвратимо кончалось для всех. И для моряка Афони с последним рейсом пришла к концу чудом подаренная ему судьбой передышка: маленький штурвал в руках, послушный ход суденышка, ветреный простор большой воды, крики чаек за кормой, горячий дух машинного отделения, ночные гудки при приближении встречных сигнальных огней — все почти игрушечное по сравнению с потерянным им навсегда океаном. Но после бездонного и грязного отчаяния, мотания по шалманам — это послужило ему великим отрезвлением, переходом к новому, пусть нерадостному и неясному еще, уравновешенному существованию.

Маленький, облупленный, закопченный уродец давно устаревшего поколения, отслужившего свой век, „Муравей“, тарахтя, перегреваясь и отдуваясь паром, все-таки дошел до своего места и встал на последнюю стоянку, откуда дорога только на слом. Придет новая весна, и совсем другие — послевоенные, обтекаемые корабли нового поколения один за другим начнут соскальзывать, сверкая лебединой белизной, со стапелей на волжскую воду.

А „Муравей“, притулившись к соседнему буксиру, накренясь на правый борт, тихо вмерзал в лед среди пустых и темных, оставленных командами судов, у своего последнего причала. И в ранних зимних сумерках на нем желто и слабо загорались два кружка иллюминаторов.

В насквозь промерзшей каюте малиново тлели спиральки электропечки. Закутавшись во все одеяла, было прекрасно и удобно лежать в каюте с накренившимся полом, на узкой койке и смотреть в иллюминаторы противоположной стенки, как будто нацеленные в небо. Ледяная луна появлялась слева. Голубые и красные звездочки на обмерзшем стекле вспыхивали, наливаясь ее светом. Пора было уходить, все уже кончилось, ждать было нечего, уходить, уходить... а они молчали и не уходили, тянули, длили мученье неотвратимого расставания. Луна переходила из левого в правый иллюминатор, но и оттуда, они знали, она скоро уйдет, и в небе останется только розоватое зарево, встающее над недалекой Москвой...

В угрюмом, ритмичном грохоте, в темноте и холоде, под вагоном бешено вращались оси, упруго оседали от тяжести рельсы, а высоко над всем этим, покачиваясь, мотаясь и поскрипывая, точно по воздуху несся тесный и хрупкий отсек тяжеловесного поезда — купе, теплое и мягкое, с тонкими полированными стенками.

И обоих случайных пассажиров одновременно охватило одно и то же простое и ясное ощущение: в те дальние, дальние времена, в каюте намертво вмерзшего в лед „Муравья“, было все то же, что и сейчас. Только казалось им тогда, что остановилось и больше никуда не движется время. Но время не вмерзало в лед. И тогда им не был слышен рокот неотвратимо мчащихся колес времени и судьбы, уносивших каждого на незаметно расходящиеся в разные стороны пути.

— Да... — насильно выговорила она, чтоб прервать молчание, становившееся уже совсем невыносимым. — Какое долгое, нелепое, а все-таки милое кино нам показали...

— И только двое на всем свете знают, какое прекрасное оно было. Какое горькое.

— „Муравей“? — подсказала-спросила она.

— Твое лицо. И этот месячный свет. Кристальные бусинки играют на мерзлых стеклах, и твое лицо.

— Ты разве можешь помнить лицо? Я никогда не думала.

— Да, знаешь, правда. Какое было у тебя лицо? Я его чувствую и узнаю, но вспомнить не могу... Оно во мне, но заставить себя вспомнить — заново увидеть живое твое лицо я почему-то не могу... Я отыскивал в журналах, видел на афишах и сразу узнавал: да, это одно из отражений твоего лица, но это все-таки не ты... Неужто даже воспоминания могут уставать, когда их слишком долго вспоминаешь?

— Наверно, наши воспоминания очень уж долго бродили поодиночке, не зная, куда приткнуться, где приютиться, и стали уставать. А сегодня вот встретились, как двое бездомных бродяжек, под одной кровлей, и узнали друг друга, ожили и отогрелись.

— О, твои эти вечные шуточки... От них у меня всегда сердце щемило... Еще когда девочкой... Ты завещала мне красного чертенка?..

Разговаривая, она все время непроизвольно пододвигалась к самому краю своей верхней полки, прилегла, прижимаясь щекой к самому ее мягкому отвалу, одним глазом невольно заглядывая вниз. Ей давно уже виден был накрытый салфеткой вагонный столик, боржомная бутылка, золотые часы на блестящем браслете, недопитый стакан чаю в подстаканнике с ложечкой, принимавшейся по временам тоненько дребезжать. И вдруг в поле ее зрения возникла его рука.

Схватившись за закругленный угол столика, рука стиснула его так, что побелела на косточках. Обветренная, натруженная, с выпуклыми под загорелой кожей разветвлениями вен, немолодая, крупная рука.

Какая огрубелая, усталая рука — волной нестерпимой жалости и нежности к этой руке ей обожгло сердце. Заговорила очень торопливо, беспечно, под конец попробовала даже усмехнуться, и это уже было хуже всего.

— Мы ведь даже с тобой не простились тогда?.. Или в каком-то тупом беспамятстве, не помню... Может, так легче, когда не знаешь, что это совсем, навсегда... правда? А теперь мы знаем... Простимся совсем!

Он слышал ее прерывистое дыхание. В молчании прошла минута странной гремящей тишины поезда, несущегося в ночи.

— А что же ты? — вдруг притихнув, тревожно вслушивалась она.

— Да, милая!.. — его рука вдруг легким взмахом перевернулась раскрытой ладонью вверх, чему-то уступая, сдаваясь. — Мужики ведь тоже плачут. Гораздо чаще, чем люди полагают.

— И в одиночку? Тоже в одиночку, милый?

Такую боль сострадания расслышал он в этом знакомом голосе, что, позабывшись, одним рывком соскочил босыми ногами на коврик, устилавший железно-гремящий пол, встал во весь рост и тотчас в синей полутьме угадал — увидел протянутые к нему руки. Со всей силой прорвавшейся, долгие годы невостребованной горькой нежности — она отчаянно обняла его шею, прижалась мокрой щекой к его щеке. Плакала безутешно и радостно, невнятно повторяя: ну, прощай же, прощай, мой единственный.

— Все узнал... сразу тебя узнал: вот это ты... — еле выговаривал он непослушными губами.

— Значит, и ты?.. — горестно изумлялась она, с болью бесконечной нежности тихонько касаясь, скользя кончиками пальцев по его щеке. — Я думала... ты только сказал... что мужчины тоже...

Он почти не понимал того, что она говорит.

— Я сразу узнал, как ты дышишь... как плачешь... все будто сразу вернулось ко мне.

С невыносимой остротой узнавания прикосновения прежних ее милых рук он дышал запахом ее волос и тонкой пижамной кофточки, нагретой теплом ее кожи.

Он осторожно приподнял ее голову, хотел поцеловать, но перекошенные губы плохо слушались их, находили и тут же теряли друг друга.

Долго стоял он, с силой упершись лбом в мягкий отвал верхней полки, стараясь отдышаться, пока ее рука все медленней, нежно гладила его по волосам, лаская и успокаивая.

Ночной поезд со слепыми спящими вагонами, с резко изменившимся шумом, ворвался в черную лесную просеку.

— У тебя там на столике... чай! Дай, ради бога, мне глотнуть. Сил нет...

Обеими руками она приняла у него из рук до половины налитый стакан с дребезжащей ложечкой, большими глотками жадно допила все до дна.

— Спасибо.

Осторожно удержав ее руки, в которых был стакан, он бережно, внимательно поцеловал наконец ее влажные припухшие губы, раз, другой...

— Ложись, — попросила она, — поразговариваем тихонько, сил нет... отдышаться...

Он усмехнулся, поцеловал обе ее руки, вынул из них стакан и поставил его внизу на столик.

— Ладно. Вот я ложусь. Только не обманывайся. Я никуда не ушел. Я тебя не отпускаю. Все теперь ясно. Мы встретились. Обратно дороги не будет. Как я мог жить без тебя, я, по правде сказать, сейчас не понимаю. Может быть, как-то теряешь веру, что все это было. Не во сне. Может быть, когда-то давно мне даже казалось, что такое может со мной еще раз повториться?.. ну, хоть не так, как-нибудь по-другому, что ли? Ведь жизнь-то длинна, мало ли что бывает? Да уж как давно понял, что ни черта мне не будет, даже похожего... что было у меня с тобой. Тогда я, спасения ради, сам стал обманывать себя... или убеждаться, что на самом-то деле этого совсем никогда и не бывает, и у меня тоже ничего не было... И правда, кажется, перестал верить. До чего ж несчастен... до чего нехорош человек, который ни во что не верит, а я таким и стал. Я вдруг себя увидел и сейчас ужаснулся: кто я?.. Чей я?.. Где ж я пропадал? Сейчас я уже не тот человек, который сел в поезд в Севастополе... Ты как вообще?.. Ах, я болтаю без толку, а не знаю даже, где ты живешь? В Москве?..