Топот копыт заставил Марину с усилием повернуть голову, и она увидела Десмонда и Джессику, во весь опор летевших по берегу.
Десмонд чуть ли не на полном скаку соскочил, подхватил Марину, встряхнул, прижал к себе:
– Ты жива, слава богу! Я думал, не успеем!
– А мы и не успели, – устало проронила Джессика. – Или они увезли Агнесс с собою?
Марина качнула головой, и глаза ее против воли устремились на сияющую гладь реки.
– Добилась! Ты добилась своего! – вскрикнула Джессика, разразившись слезами и падая лицом на гриву коня.
Мгновение Десмонд недоумевающе смотрел на нее, потом перевел глаза на Марину – и вдруг подтащил к себе белый балахон, опутывавший ее:
– Это… твое? Tак ты, значит, тоже? О господи!
Руки его разжались, и Марина безвольно, как тряпичная кукла, рухнула вниз лицом на песок. С трудом приподняв голову, она увидела, как Десмонд вбежал по колени в реку, крича:
– Агнесс! Агнесс!
Ответа не было. Только рябь прошла по воде, словно там, на глубине, кто-то вздрогнул, пытаясь отозваться, – да не смог одолеть тяжести песка, налегшего на грудь. И река вновь стала гладкой, будто шелковый плат.
Постояв еще мгновение, Десмонд повернулся и побрел к берегу. Марина лежала у него на пути, но он не остановился, не обошел ее, а просто перешагнул, задев юбку шпорою и даже не услышав треска разрываемой материи. Он шел, воздев глаза к небу, странной, негнущейся походкой, в которой было что-то нечеловеческое. Конь медленно потянулся за ним, но Десмонд как будто забыл о нем.
Джессика подняла голову, с тревогой поглядела ему вслед и тронула своего коня стременем.
– Скажи ему, – наконец-то смогла разомкнуть онемевшие губы Марина, – скажи, что я хотела ее спасти!
Джессика повернула к ней покрасневшее, залитое слезами лицо.
– Я не верю тебе, – выдохнула она с ненавистью. – Ты нарочно отослала меня, чтобы присоединиться к ним и без помех расправиться с Агнесс!
Она поскакала вперед, догнала Десмонда, что-то долго говорила ему, и наконец он взобрался в седло. Два всадника скрылись в лесу, и конь, на котором охотники за ведьмами привезли Агнесс, вдруг сорвался с места и пустился за ними, словно и ему было тошно оставаться на этом берегу.
А Марина еще долго лежала на песке, без мыслей, без чувств и даже без слов, пока начавшийся дождь не заставил ее наконец подняться. Она вяло удивилась, что ее конь стоит спокойно и не отшатывается, не встает в дыбки, а покорно ждет, пока она неуклюже взгромоздится в это отвратительное дамское седло и соберет поводья, которые выпадали из рук, словно нарочно.
Качаясь в седле, не попадая зуб на зуб, она ехала через лес. С каждой минутой сгущались сумерки, и скоро она с трудом различала тропу, а река, изредка мелькавшая внизу, под берегом, теперь казалась темной, как чья-то коварная душа. И ей казалось, что не воды небесные, а все горести и бедствия мира, кои мелись вокруг нее с той вьюжной рождественской ночи, сейчас обрушиваются ей на плечи, стекая на шею коня, который в тусклом вечернем полусвете весь блестел, будто зловещий черный камень на могиле убийцы.
Имя Брауни
Луна выглянула – и скрылась среди клочьев туч. Снова показалась, на миг заставив тусклым блеском вспыхнуть черепицу на крыше замка, поиграв на воде озерка, – и вновь скрылась за узким черным облаком, напоминавшим чью-то длинную ладонь, заслонившую слишком яркий свет. Не скоро она теперь появится из-за густой пелены. Как бы дождь опять не пошел…
Ночи становились все влажнее и теплее. Марина чувствовала это особенно остро, потому что дни проходили как бы мимо нее. Днем она почти не выходила из своей комнаты, и Глэдис, приносившая ей еду, уже даже и перестала выманивать ее рассказами о том, какое жаркое сделалось солнышко и как радостно щебечут птички, а только с молчаливым страхом поглядывала на мрачное, исхудавшее лицо «русской кузины», меняла подносы с едой или воду в ванне – и торопилась убраться поскорее из этой комнаты, ставшей местом добровольного заточения. Никто, впрочем, не догадывался, что по ночам она все-таки выскальзывает из замка и бродит, бродит по лужайкам и тропинкам, кружит, словно ночная бабочка, которую долго, порою за полночь, манит негаснущий свет – свет в окне Десмонда…
Иногда окно оказывалось темным, и это означало, что лорд Маккол на несколько дней покинул замок. Об этом обычно рассказывала утром Глэдис.
Марина только от нее узнавала о том, что творилось в замке и деревне. Именно Глэдис поведала ей, что несколько арендаторов-фермеров, оказавшихся охотниками за ведьмами, были выселены с земель Макколов; крестьяне были извещены, что молоко, зерно и овощи убийц никогда не будут куплены в замке, а Сименс был просто изгнан… хотя и никуда не ушел. По словам Глэдис, узнав о решении лорда Маккола сместить его с должности, он вдруг развалился, будто был из глины слеплен да его оземь бросили. Сименса хватил удар (не иначе, напророченный Мариною!), и как ни был разозлен сэр Десмонд, ему пришлось оставить обезножевшего старика в замке, поручив его попечению мистера Джаспера, который уже оправился от болезни. Разумеется, не сам Джаспер ходил за больным – на то была прислуга, и именно благодаря ее болтливому языку в замке стало известно, что Сименс совершенно обелил леди Марион и всячески отрицал ее пагубную роль в смерти Агнесс. Впрочем, отношение Глэдис к Марине не изменялось к худшему даже и до этого признания: Агнесс яростно не любили в замке, и, хоть смерть ее была ужасна, всякая девушка сочла, что это распутное, зазнавшееся существо заслужило своей участи. Но даже если слова Сименса и дошли до лорда Маккола, Марине это осталось неизвестно. Десмонда она так и не видела. Судя по всему, он спокойно воспринял ее затворничество. Как, впрочем, и Джессика.
Потеря этой только что обретенной дружбы огорчала Марину до того, что иногда слезы наворачивались на глаза. Недоверие Джессики было оскорбительно, оскорбительно! Сама видела потрясение Марины, сама пыталась помешать ей спуститься на берег, а потом вдруг, ни с того ни с сего… Конечно, Джессика в тот момент прямо-таки обезумела от ужаса, ее отчасти можно понять… но все-таки Марина чувствовала себя преданной и бесконечно одинокой. Сердце непреходяще было у горести в плену, а жизнь чудилась неким свинцовым бременем, тяготившим душу. Разумеется, она никому не собиралась навязывать свое общество и требовать извинений! Худо-бедно, а 31 июля медленно, но верно приближалось, и все чаще Марине приходила мысль, что у нее есть возможность расчудеснейшим образом отплатить Десмонду за все, что ей пришлось перенести по его вине. Нет, она больше не мечтала о том роковом выстреле. Вот ведь желала она Агнесс всяческого зла, а как дошло до дела – жизнь готова была положить, лишь бы спасти соперницу! Хотя, как ни суди, кто-то же подсунул в шкаф Марины куклу с иголкой в сердце! И почему-то именно след Агнесс отпечатался на рассыпанном маке! Дыма без огня не бывает, конечно, однако Марина продолжала с раскаянием и тоской вспоминать огневую красоту, ставшую жертвой человеческой глупости. Так же случится и после того, как Десмонд пустит у нее на глазах себе пулю в лоб, Марина хорошо себя знала! И если Десмонд у нее на глазах пустит себе пулю в лоб, не будет ли это тем же действом на берегу реки? И совсем другое дело… ежели он и в самом деле с нею повенчается, подтвердив публично то, что было совершено тайком! Кто тогда в Маккол-кастл посмеет посмотреть сверху вниз на «русскую кузину»! И если Джессика захочет по-прежнему остаться в столь милом ее сердцу уголке, ей придется очень постараться, прежде чем заслужить прощение миледи Марион. Для начала хотя бы поведать Десмонду, как на самом деле вела себя Марина, как пыталась спасти Агнесс.