Читать интересную книгу Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Ученый встал с софы и нервно заходил из угла в угол. Сколько пролилось крови за последние годы на многострадальной земле его родины, и вот снова бунты, пожарища. Да будет ли сему предел, праведный боже?..

Полог откинулся, и, пропустив вперед старого толстого муллу, вошел Мехмед-бей, представил его:

— Старый друг нашего дома, имам Шерафеддин! Прошу любить и жаловать!

Мулла поклонился ученому. Сложил на груди руки и обернулся к бею:

— Точней сказать, верный слуга у порога вашего, да будет над ним благословение господа!

— Имам Шерафеддин, — продолжал тем временем Мехмед-бей, — при моем покойном батюшке был кадием в Тире, а ныне состоит мюдеррисом в тамошнем медресе. Когда на обратном пути из Измира мы прискакали в Тире, то на главной площади перед мечетью Яхши-бея увидели высоченный столб, а на столбе висельника. Язык вывалился, глаза вылезли, лицо синее. Один из моих людей с трудом опознал в покойнике своего тестя, старосту деревни Даббей. Поскольку я лично просил кадия рассудить старосту по закону, но милостиво, такой оборот его милосердия разгневал меня. Никому еще не удавалось безнаказанно швырнуть бейское слово себе под ноги, точно солому для подтирки. Я прямо так и сказал кадию. Тот воздел руки: Аллах, мол, свидетель, его приговор был высшей из возможных милостей. Бунтовщика по закону-де не вешать, а сажать на кол или четвертовать следует. Тем более когда бунт против власти сочетается с бунтом против веры. Если мне, мол, его слов недостаточно, я могу удостовериться, — тут он протянул мне бумагу, — под приговором стоят еще две печатки. Одна из них принадлежит имаму Хаджи Шерафеддину, что служил кадием при моем покойном батюшке…

Мехмед-бей обернулся к имаму:

— Ты, кажется, передохнул с дороги? Коли так, поведай нашему высокочтимому другу все, что рассказал мне.

Он указал Шерафеддину на сиденье перед столом. Сам же сел на мягкую софу, усадил рядом Джеляледдина. Имам устроился поудобнее. Воздел ладони на уровень лица, точно собрался творить молитву, и тонким голосом, громко, будто не два слушателя, а целая толпа внимала ему, начал свой рассказ:

— Нынешний кадий Мюбаризеддин — да смилостивится над ним Аллах! — по самонадеянности и невежеству своему содеял немало глупостей — да простится мне сие резкое слово! И потому, когда служка прибежал в медресе и уведомил, что он призывает меня к себе, я поначалу удивился. Как всякий скудоум, он обыкновенно считал, что обойдется своим умом. С чего это нынче приспела ему нужда во мне? Но потом уразумел: стало быть, дело серьезное, раз без истинно ученого суждения — да позволено мне будет приложить сие к себе самому — не обойтись. Когда ознакомили меня с сутью, то понял я, что не ошибся. Сели мы на возвышение. Кадий — посредине, муфтий — по правую руку, я по левую. Привели старосту деревни Даббей, ткнули в спину. Упал он в ноги к нам.

— Не губите! Сполна рассчитались мы с Джунайдом-беем!

— А с государем османским рассчитываться не надо?

— Нам все едино — с беем ли, с государем. Только с одного барана дважды шкуру не спустишь. Таковы законы божеские. Явите милость, господин наш кадий, опора справедливости!

— Откуда тебе, дубина, знать про божеские законы, коли ты слова божьего разобрать не можешь?! Расскажи лучше, как сговорились вы с разбойной шайкой погубить слуг государевых и кто у них там верховодит.

Староста снова ниц повалился. Борода от страху трясется.

— Не губите. И так всей деревней побираться придется…

Пустил притворную слезу по седой бороде своей, а невдогад ему, что мне все ведомо. В прошлом году, когда по воле Аллаха земля принесла плоды и сборщики пошли по деревням, прискакал ко мне в превеликой тревоге слуга одного из учеников моих, что состоит имамом в долине Малого Мендереса. Появился-де в деревне Авунджук непотребный дервиш. Смущает простые крестьянские души. Дескать, султаны и беи, — да простит меня Аллах, что я в вашем присутствии вынужден повторить богомерзкие слова его! — мол, беи да султаны — бездельники и насильники, хотят превратить свободных мусульман в рабов, чтобы трудились они за один только харч. По велению божьему земля-де принадлежит тем, кто ее обрабатывает, а плоды ее — тем, кто их добыл потом своим. Ежели, мол, бей хочет взять свой пай, пусть потрудится с вами от зари до зари. Мало того, призывает сей супостат хитрости и бунта, прикинувшийся божьим человеком, встретить стражников и сборщиков вилами да топорами, косами да серпами…

Шерафеддин умолк, словно не мог совладать с возмущением. В его облике, особливо в манере прятать глаза за полуприкрытыми веками, почудилось старому ученому нечто знакомое, но давным-давно забытое. Меж тем тот продолжал:

— Старейшины Авунджука пытались усовестить поганого подстрекателя, говоря, что бея сделал беем Аллах, пожаловал ему земли и повелел множеству людей работать на него. Дескать, они боятся Аллаха и страшатся за будущее, где каждому воздастся по заслугам: притеснителю за притеснения, а смиренному за смирение. Раз так повелел Аллах, он, мол, за это и спросит… На это недостойный милости лжец им отвечал: «Господь создал людей свободными и равными. И Джунайд-бей был бы таким, как все рабы и слуги, если б не сподобился хитростью жениться на одной из внучек Умура-бея». Старики не знали, как им быть, что ответить. Вот ученик мой для укрепления правой веры и призывал меня самого, дабы повергнуть ниц лжедервиша, чей дух исполнен подлости и возмущения… Словом, через два дня прибыл я в деревню Авунджук и в надежде на божью помощь призвал к себе для принародного вразумления сего сына тьмы и исчадие зла. Он явился, но не один, а с приспешниками, и среди них, как положено совратителю, пребывали две соблазненные им бабенки с бесстыдно открытыми лицами, — пальчики оближешь!

При этих словах Джеляледдин Хызыр наконец понял: перед ним знакомец юности, один из соучеников по медресе, лентяй и чревоугодник Пальчики Оближешь. То было его любимое присловие, вскоре ставшее прозвищем, которое начисто вытеснило из памяти однокашников настоящее имя. Сорок с лишним лет назад, когда они расстались, то был смазливый, худой, вечно голодный мулленок. Теперь он походил не то на гаремного евнуха, не то на перекормленную старую бабу. Толстый живот, шаром выпирающий из черного джуббе, белое как бумага лицо с набрякшими подглазниками и обвислыми щеками выдавали большого любителя плотских утех. В юности, когда лицо, как душа, гладко и податливо, не просто угадать, что кроется за ним. Время, однако, кладет неизгладимые следы, по которым, как по писаному, можно прочесть прожитую жизнь. Не оттого ли старики бывают или отвратительны или — увы, таких меньшинство! — божественно красивы?

На какое-то время ученый отвлекся от рассказа имама. Когда он снова услышал его, тот говорил:

— Сейчас, вразумляю, они здесь работают, чтоб завтра спокойно вкушать блаженство в раю. Слова Аллаха повелевают рабам его трудиться, исполнять долг. Мост, ведущий в райские кущи, — тоньше волоса, острей сабельного лезвия. Тем, кто изменил своему долгу, его не перейти, — сорвутся в геенну огненную и будут там гореть веки вечные. Так повелел Аллах, говорю. Вижу по лицам: страх обуял людей от слова моего, согласного с божьим. Тут пес бешеный возьми да и прерви меня. Голос у него, что из бочки, — не перекричать. Как пошел, как пошел поносить да богохульствовать — не то что повторить, слушать подобные речи великий грех, прости меня Господи и помилуй! Народ замер от страха. Будь на его месте кто другой, тотчас разразил бы его гром или удар хватил, а этому хоть что! Тут только сообразил я: сей лжедервиш состоит в связи с шайтаном, гореть ему в вечном пламени! Ясное дело, поскорей надобно удалиться от скверны. Да не тут-то было. Девки его, точно развратные ведьмы самого дьявола, схватили меня за полу, невзирая на сан и возраст, завертели, закружили с визгом и хохотом. Кто-то из приспешников сатаны принялся толстой палкой дубасить меня по чем попало. Не вступись за меня деревенские старики, не сносить бы мне головы.

Рассказчик глянул на Джеляледдина Хызыра:

— Вы, досточтимый улем, можете теперь спросить меня, как спросил мой благодетель Мехмед-бей: что, дескать, общего между этой историей и казненным старостой Даббея? А вот что. Когда субаши со стражниками по моему приказу нагрянули в деревню Авунджук, сей дьявольской ящерицы, конечно, и след простыл, но, если верить деревенским, уползла она в сторону Даббея. Теперь я вас спрошу: случайно ли через год именно крестьяне сей деревни воспротивились сборщикам десятины, как наущал их супостат хитрости и бунта? Далее: предводитель шайки, отбивший крестьян возле моста Хюсайн-ага и лишивший жизни помощника субаши, был похож на лжедервиша, с коим я беседовал год назад, как два листа одного дерева. Правда, на лжедервише тогда была обычная серая власяница, а на предводителе разбойников — белая, сшитая из одного куска одежа. Но здоровенный детина, лицо обрито и волосы тоже, голос глухой, словно из бочки, а главное, как ни прятал он руки, успел я приметить: вместо правой кисти у него культя…