— Я человек, который не… стремится к жизненным благам, Северина. Я готов довольствоваться малым. Мы оба согласились с таким образом жизни. Признаться, я не предполагал, что твоя… семья… будет требовать материальной поддержки в таких размерах. Мы и так регулярно помогаем Свену, а теперь — это. Но я принял на себя обязательства и буду их выполнять. Я сделаю подарок матери этого ребенка… но только один раз. Она не должна ожидать систематических платежей или рассчитывать на то, что мы станем источником средств к существованию для нее или ее ребенка… ты понимаешь?
Я уставилась в пол. Меня одолевали мятежные мысли. Контраст по сравнению с дядей Мелькиором, который приютил и вырастил даже не одного, а целых двух незаконнорожденных детей своей неблагополучной сестры, был вопиющим. Но у Виктора в доме не будет ребенка. Это помешало бы его искусству. Это помешало бы великому художнику в мире и покое рисовать свою музу.
— Единственно правильным поступком будет послать деньги, чтобы помочь Ловисе, — наконец проговорила я, пытаясь подавить все мысли, которые порождались скорее эмоциями, чем разумом.
— С оговоркой, уточняющей, что она не должна ожидать большего?
Выражение моего лица заставило Виктора сменить тон. Он подошел ко мне и взял мои руки в свои.
— Ты должна понять, деньги меня не волнуют, — повторил он, на этот раз стараясь, чтобы его слова звучали убедительно. — Я счастлив жить как нищий. Единственное, что меня волнует, — это искусство. Я знаю, какая у тебя чувствительная душа и сострадательная натура. Давай подумаем, какую сумму мы можем пожертвовать.
Кажется, нам и вправду больше ничего не остается, кроме как ответить на это жалкое послание, которое в самом деле можно расценивать лишь как выклянчивание денег или какой-либо другой помощи. Было время, когда Свен мог взять ответственность на себя, но оно давно прошло. Нет, он останется в своем рыбацком поселке, где будет писать большие, яркие, солнечные полотна, насмехаться над странной американской девочкой, заботящейся о нем в его болезни, выпивать в компании своих друзей-художников и слать редкие письма мне. Совсем недавно брат сообщил, что солнце и морской воздух, вместе с вниманием Грейс к его нуждам, сотворили чудо с его здоровьем и что в конце сентября он надеется посетить нас еще раз. Но даже если Свен и приедет в Копенгаген, я уверена, он никогда не признает ребенка Ловисе своим.
Четверг, 9 августа.
После двух ночей беспокойного сна, поднявшись с постели этим утром, я объявила Виктору о том, что собираюсь отправиться к живущему на другом конце города портному — заплатить за починку нашей зимней одежды. С собой у меня было письмо, которое Свен написал Виктору прошлой весной, рекомендуя Ловисе как натурщицу и указывая адрес ее местожительства. В том районе города здания тесно лепятся друг к другу, предоставляя большое количество квартир для рабочих и их семей. Мне пришлось прокладывать себе путь через лабиринт переулков и дворов, увешанных бельевыми веревками и затененных высокими стенами, из-за чего небо здесь видно лишь рваными кусками. На узкой улочке мне встретился спотыкающийся пьянчужка. Заметив меня, он приветственно поднял шляпу, но я проигнорировала его и поспешила мимо.
Стоя во дворе дома, в котором надеялась ее найти, я посмотрела вверх на расположенные друг над другом ряды окон и почувствовала головокружение. Честно говоря, я особенно не задумывалась над тем, зачем явилась сюда. И не принесла деньги. Мне в голову пришла полусформировавшаяся идея заявить права на ребенка и забрать его. Конечно, отнести младенца домой к Виктору было нельзя, но я могла попробовать жить и содержать нас двоих самостоятельно. Мне пришлось бы отказаться от своей сокровенной мечты, но я убеждала себя в том, что как только возьму ребенка Свена на руки, заботиться о нем и любить его покажется единственным возможным решением.
В этот момент мимо меня со всех ног пронеслась группа мальчишек. Некоторые из них тащили мешки из грубой ткани, топырящиеся и явно тяжелые. Добежав до угла, где сходились две стены, мальчики присели и подняли вверх палки, готовясь ударить по чему-то, скрытому тенью. Последний из мальчишек, в кепке слишком большой для него и в куртке слишком для него маленькой, широко мне улыбался, пока другие засовывали в мешок, который он держал открытым, что-то темное и бесформенное. Прежде чем они успели заметить хорошо одетую даму, входящую в многоквартирный дом, — зрелище для них непривычное, — я повернулась и скрылась за дверью.
В газовом освещении лестницы я почти ничего не видела и надеялась лишь, что к настоящему времени мальчишки истребили местную популяцию крыс до последней особи, получив за каждую голову щедрое вознаграждение от городских властей. Руководствуясь больше интуицией, чем зрением, я пробиралась к двери, у которой Виктор, должно быть, остановился несколькими месяцами ранее, несомненно с брезгливостью замешкавшись, прежде чем переступить границу, отделявшую его комфортную жизнь от жалкого существования обитателей этого места. Приготовившись услышать плач ребенка, которого вскоре намеревалась убаюкать в своих руках, я постучала в дверь. И снова меня посетила мысль о матери. Я всегда представляла ее красивой молодой женщиной, которая пала, лишилась всего и встретила свой конец в комнате, подобной той, что ждала меня по другую сторону этой двери.
Какая-то женщина — не Ловисе — открыла на мой стук, и я увидела внутри трех мальчиков. Они сидели на соломенном тюфяке и ели куски хлеба, смазанные жиром; и сами они были перемазаны этим жиром, отчего их красные лица блестели в тусклом свете. Женщина была высокой и мрачной, старше Ловисе. Такую уже ничто не могло удивить, даже мое появление у нее на пороге. Я показала письмо, которое получила, но выражение ее лица не изменилось. Либо она и без того обо всем знала, либо не умела читать. Не дожидаясь каких-либо моих объяснений и не поздоровавшись, женщина заговорила. Ее голос оказался ниже, чем я ожидала; глубокий и звучный — таким поют возвышенные церковные гимны. Однако произнесенные ею слова были отнюдь не возвышенными.
— Если вы по поводу ребеночка, так он умер позавчера, пробыл всего три дня в этом мире, — сказала она. — Ловисе там.
Женщина указала в глубину комнаты, где виднелась небольшая ниша. Я молча направилась туда. Двое мальчишек пялились на меня, поднеся хлеб ко ртам. В их глазах теплился вялый интерес. Третий, в котором я узнала посыльного, доставившего мне записку, хмуро уставился вниз на зажатый у него в кулаке кусок серого хлеба.