Читать интересную книгу Записки санитара морга - Артемий Ульянов

– Займусь, раз надо, – без особого энтузиазма согласился я, поняв, что грядущее беззаботное воскресенье будет беззаботным лишь отчасти. – А фамилия?

– Первенцев. Они его через пару часов привезут. Дачник, из Рязани едет, – пояснил Вовка. – А хоронят в Воронеже. Забирать будут в двенадцать. Делай по полной. Лады?

– Понял. Первенцев, на двенадцать.

– И еще отпевание у них будет. Отец Василий приедет. Помнишь его?

– Да, виделись однажды.

– Ну и молодца. Все, не проспи, трудяга.

– Постараюсь, – уныло кивнул я в трубку.

– Стараться не надо, надо не проспать. Агент у них Нинка, очень просила, чтоб все в лучшем виде.

– Она, по-моему, всегда это говорит, нет? Стандартная формулировка, так сказать.

– Не, в этот раз она как-то очень проникновенно это сказала.

– Не парься, Вова. Не опозорю. Отдыхай, давай.

– И ты тоже, – довольно буркнул в ответ Бумажкин. – Ну, выспись, в смысле, – спохватился он, укравший у меня тихий покой финального дня Большой недели.

– И высплюсь, и не просплю. Обещаю! – звонко отрапортовал я. И мы попрощались.

Агенты «Мосритуала», идя навстречу клиентам, отменили мое безмятежное воскресенье. На этот раз некто гражданин Первенцев, с которым мы пока не знакомы, отправится в последний путь из нашего траурного зала. Вовка назвал его «дачником», а значит, тот умер на даче. Или в рязанской больнице. Не важно. Родня, друзья и соратники отдадут ему последние почести в стенах четвертой клиники. И повезут его на родину, в какую-нибудь воронежскую деревню, где и придадут Первенцева земле на фамильном погосте, как он и хотел. Бумажкин велел «делать по полной». То есть все ритуальные услуги, на которые способен санитар Антонов, уже оплачены в кассе «Мосритуала». И я должен сделать с телом все, что посчитает нужным мой профессиональный опыт. Одеть, побрить, причесать, уложить в гроб, устранить посмертные дефекты лица, наложить грим, если потребуется. Плюс ритуальное оформление гроба (церковное покрывало, распятие и свечку в сложенные замком руки, венчик на лоб и венок в изголовье). Когда закончу, на деликатном тихом подкате вывезу Первенцева в траурный зал и вместе с кем-то из родни установлю его на постамент.

Потом отец Василий, похожий на Чехова, интеллигентный моложавый батюшка пенсионного возраста, отпоет его прямо у нас, в траурном зале. В те годы отпевания в больничном морге случались довольно редко. За три с лишним года, что я хоронил великий русский народ, я лишь пару-тройку раз видел этот красивый певучий обряд. Точнее сказать – слышал из-за закрытых дверей зала прощаний. (Сейчас это обычная практика, и у нынешних санитаров такое бывает иногда по нескольку раз в день.) Через пару минут после отпевания послышится ворчание отъезжающего катафалка, и Царство мертвых вновь вернется к своему обычному воскресному режиму: «всех впускать, никого не выпускать». Сонный санитар будет нехотя открывать дверь бригадам перевозки. И если Аид будет к нему благосклонен, таких визитов случится немного.

– Надо же, отпевание, – протянул я, возвращаясь к мягкому уюту «двенашки». – Давненько не было.

Раздумывая о том, когда лучше попросить благословления у отца Василия, до обряда или после, вспомнил, как впервые столкнулся с отпеванием в морге. Это случилось буквально через пару недель после того, как я стал полноправным членом команды дневных санитаров нашей клиники. В конце дня, когда мы закончили одевать постояльцев, Бумажкин сказал, устало вздохнув:

– Завтра первая выдача в восемь пятнадцать.

– Утра? – зачем-то спросил я.

– А чего же? Утра, конечно. В восемь жду тебя.

– Ага, – кивнул я. И поинтересовался: – А чего так рано-то?

– Да у них отпевание, и кремация ранняя. Здесь отпевание, – досадливо поморщился Вовка, явно недовольный таким поворотом завтрашнего дня.

– А кто отпевать будет?

– Отец Василий.

– Он священник?

– Странный вопрос, Тёмыч. Устал, что ли? – почти заботливо произнес старший санитар.

– Не, ну понятно, конечно, что священник, – торопливо ответил я. – Давно он здесь отпевает?

– С год уже, наверное. Да было-то несколько раз всего. Раньше другой был, отец Даниил, – лаконично ответил Бумажкин, когда мы выходили из холодильника. И добавил: – Но недолго. Теперь вот Василий отпевает.

– Почему недолго?

– Да чего-то не сработались мы с ним, – буднично ответил Вова, словно речь шла об очередном ночном санитаре.

– То есть – не сработались? – переспросил я, с удивлением задрав брови. Не сработаться можно с нерадивым санитаром, с неопытным ритуальным агентом, придирчивой старшей сестрой отделения. С патологоанатомом, на крайний случай. Но со священником-то как? Ты все сделал, он отпел. Попрощались и разошлись до следующего раза. Да и поссориться с батюшкой – нужен серьезный повод.

– Почему? – настойчиво повторил я, когда Бумажкин принялся мыть руки пахучим глицериновым мылом, так и не ответив.

– Почему? Слишком религиозный был, – серьезно ответил Вовка, широкими движениями смывая пену.

– ??! – скроил я вопросительную мину. С таким понятием, как «слишком религиозный священник», я еще не сталкивался. – Бывают не очень религиозные?

– Я в том смысле, что все не спеша, степенно, со значительными паузами. Как отпоет – слово пастве скажет, родню утешит. Не, правильно все делал, я-то только «за»… если это последняя выдача, днем уже. А когда с утра все двенадцать, а то и больше… Мы себе такой духовности позволить не можем, сам понимаешь. Итак впритык успеваем, а батюшка нам весь график рушил. Родня негодует, во все двери трезвонят, жалобами в Кремль грозятся. А как его поторопишь, когда он у гроба уже? Мы ему, грешным делом, объяснить это пытались. Он нас не понял. Покивал, конечно, вежливо. Но служить продолжал на совесть. Хороший батюшка был, между нами говоря. С ним бы в храме встретиться… А вот хоронить – увольте. Как отпевание – так нервотрепка.

– Конфликт между мирским и духовным, – констатировал я с интонацией врача, объявляющего неутешительный диагноз.

– Можно и так сказать, – рассудительно протянул он, снимая хирургическую пижаму. – А с Василием у нас проблем пока не было, слава богу. Понимает ситуацию. На вокал только налегает. Аж в подвале слышно. Но поет, правда, красиво, – заметил Бумажкин, стоя в одних трусах с брюками в руке.

– Раз петь умеет – тогда не страшно, – согласился я.

Через несколько недель после этого разговора я познакомился с отцом Василием. Но услышать его пения мне не довелось – вкалывал в секционной. Но завтра у меня точно будет такая возможность. Счет «Мосритуала» оплачен, час определен. Завтра в полдень батюшка будет отпевать Первенцева, в окружении родных и друзей покойного. Я же услышу его заупокойные молитвы, приглушенные дверями траурного зала, наводя порядок в зоне выдачи.

Но это будет завтра. А пока мне предстоит рабочая ночь. Глубокий сон в объятиях заботливого мягкого дивана, который будет обязательно прерван противным чириканьем дверного звонка, или взволнованным голоском сестрички из какого-нибудь отделения, в котором стало на одного пациента меньше. Тогда я буду тяжело подниматься, тереть заспанное лицо, натягивая хирургическую пижаму и беззлобно бормоча что-то вроде «да что ж вам не спится-то?». И буду искренне рад ночным гостям только в одном случае – если побудка избавит меня от кошмарного сна.

Наскоро перекусив, я решил выпить что-нибудь, в качестве дижестива. До еды не хотелось, но стоило мне сполоснуть за собой грязную тарелку, как желание явилось без приглашения. Заглянув в бар, я не спеша проинспектировал его содержимое, ставя на стол вынутые из его чрева бутылки. Когда водки, виски, ликеры и джины были выстроены по росту, будто бравые вояки, готовые прийти мне на помощь, в дальнем углу бара еще что-то оставалось. Это была маленькая фляжка коричневого стекла, укутанная в тонкий полиэтиленовый пакет, который скрывал этикетку. Пробубнив «так, это еще что за дефицит такой?», я извлек неизвестный напиток, с любопытством освободив его от липкого пакета. Кривовато наклеенная этикетка заявляла, что это «коньяк ставропольский». Но я не поверил ей. Даже через темное стекло бутылки было понятно, что она врет. Решив понюхать находку, стал откручивать жестяной колпачок со схематичной виноградной лозой. Он поддался не сразу, а когда стал подниматься вверх по короткому нарезному горлышку, я сразу все понял, причем без помощи обоняния. Из колпачка посыпались мелкие темные сахарные крошки, которые и приклеили его к посуде.

– Ба, какая встреча! Не ожидал… – обрадовался я, с наслаждением нюхая содержимое фляжки. – Вовкина заначка, не иначе.

Да, это была она – живая легенда нашего отделения, знакомая большинству сотрудников клиники лишь понаслышке. «Аква вита» патанатомии, которую воспевал каждый, кому доводилось откушать хотя бы рюмку этого нектара. И санитар Антонов не был исключением. Стоило мне однажды вкусить плотной, черно-рубиновой жидкости, по виду напоминавшей венозную кровь, чтобы впредь решительно отказываться от любых дорогих и благородных напитков, если за столом был этот. Бумажкин, водивший знакомство с одним из видных профессиональных дегустаторов, клялся, что тот, отведав фирменного дижестива, был в полном восторге и целых полчаса сыпал в адрес зелья витиеватыми определениями. Говорил про округлую гармоничность букета, глубину и объем аромата, про мягкие бархатные нотки и еще что-то такое, что Вовка даже и повторить не смог. Одним словом, чах, словно Кощей над элитным коллекционным арманьяком. И я с ним согласен, хотя и не могу различить всех замысловатых нюансов. Впрочем, и без них сразу было понятно главное – напиток прекрасен. Прекрасен и еще раз прекрасен.