Ниже мы увидели несколько глубоких отпечатков сапог. Значит, Елизар не сдался, вскочил на ноги и какое-то время еще сопротивлялся стоя. Но где же ему устоять против звериной силы? Он был снова сбит и боролся лежа. Там, где он упал, был больше всего изломан стланик. Однако волок начинался в другом месте.
Карарбах наклонился, что-то ощупал. Молча машет рукою, зовет нас. И показывает на нож, сильным ударом воткнутый в ствол лиственницы.
Это открытие больше всего поразило нас. Продолжая борьбу с людоедом, Елизар сумел выхватить нож, но промахнулся, всадил его в сырой ствол дерева.
Я с трудом вырвал нож. На его тополевой, изящно изогнутой ручке, во всю длину лежала глубокая резная надпись:
«Аленка».
Немного ниже, почти на тропе, мы нашли котелок, несомненно принадлежавший Елизару.
В момент нападения медведя он был отброшен далеко вперед.
Случайно ли то, что все погибшие геодезисты были с котелками? Нет ли между ними и нападением людоеда какой-то связи?..
Через полчаса мы без приключений добрались до своих, расположившихся на голом мыске. Тут они решили устроить братскую могилу погибших товарищей. С мыска был виден весь Ямбуй, суровый, строгий, и южный край Алданского нагорья во всем своем печальном убранстве.
Заморосил мелкий прохладный дождичек и точно дымкой окутал землю.
В неглубокой яме, вырытой у самого обрыва скалы, прикрытой полотнищем старенького брезента, лежал Елизар, чуточку сгорбленный, с откинутой назад правой рукой. У его изголовья — останки Петрика и Евтушенко.
Вспыхивает костер. Дым уходит в серое безмолвное небо. От земли поднимался запах зеленой хвои и душистого рододендрона. На снежные вершины Станового упали тени застывших в небе облаков. Они казались траурными черными знаменами, приспущенными над свежей могилкой. С болота донесся крик чайки; он звучал в воздухе материнским плачем.
На обелиске, вытесанном из толстенной лиственницы, сделали скромную надпись:
ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕНЫ ГЕОДЕЗИСТЫ:
Е. ПЕТРИК, С. ЕВТУШЕНКО, Е. БЫКОВ,
ОТДАВШИЕ СВОЮ ЖИЗНЬ ЗА КАРТУ РОДИНЫ.
Настала последняя минута прощания. С золотистых листьев молодой осины, как слезы, падают на свежий холмик капли дождя. Все молча стоим, склонив головы…
Мы ушли от могилы, когда уже не было дождя. Ушли с чувством, что навсегда покидаем этот скалистый мыс. Время все сотрет, исчезнет холмик, упадет обелиск, умрет осинка, и ничто уже не напомнит историю трагической гибели людей. Вечны только жизнь и смерть.
Но пока жив человек, он не должен забывать эти оставленные в глуши тайги могилы.
Если когда-нибудь сюда, к подножью Ямбуя, придут люди — туристы, геологи или случайно забредут охотники пусть они взойдут на мыс, он хорошо виден с озер, и положат на его вершину, где похоронены землепроходцы, зеленую веточку в знак того, что мы, живущие, помним о них.
Спускаемся к озеру. В вечерних сумерках оно кажется огромным, слившимся с бecпрeдельностью. Озеро отделено от мыса неширокой полоской пожелтевшей осоки. Ничто не тревожит его свинцовый лик.
Я сбрасываю с плеч котомку, нагибаюсь к воде умыться. Она настолько прозрачна, что кажется, глядя в нее, можно увидеть грядущее…
Подошли остальные и тоже стали умываться.
Солнце уже коснулось вершин сухостойного леса и, утопая в нем, опалило огнем всю равнину, до самого горизонта, весь Ямбуй и скопище лохматых облаков, только что прикорнувших на груди Станового. Все преобразилось, расцвеченное нежнейшими красками позднего заката.
Налетел ветерок, прошумел по осоке, всколыхнул озерную гладь и стих. Живые светлячки мигали у кромки воды.
Еще полчаса, и землю обнял густой, тяжелый вечерний мрак. Идем, с трудом нащупывая ногами звериную тропку. Она ведет нас сквозь заросли кустарника, по мшистому болоту к далекому огоньку.
Иду последним. Загря еле плетется по следу, болезненно припадая на задние ноги. Путь кажется бесконечным, ничего не обещающим.
Не хочется думать о завтрашнем дне, о людоеде, о горячей лепешке на таборе у костра… Уснуть бы, только уснуть!..
И вдруг мне показалось, что одинокий огонек, пробивший теплом мрак наступившей ночи, мигает у родного очага. С каким наслаждением я сейчас появился бы там и у знакомого порога сбросил с плеч таежные невзгоды, мучительные дни неудач и километры, разделяющие меня с домом!
Ветерок бьет прохладой в лицо, набрасывает запах жилья, оленей, затухших дымокуров.
Мы прибавляем шаг.
Карарбах уже зашлепал ногами по воде. Впереди, сквозь темноту, показалась знакомая ширь болота. Из ночного леса наплыл лай собачонки. Прорезались силуэты палаток, освещенные бивачным костром, показались люди в настороженных позах. Это были наши друзья эвенки.
— Что, убил амакана? — спросила меня Лангара, поднимаясь и отходя от костра.
При свете огня ее лицо, покрытое бесчисленными морщинами, казалось истомленным ожиданиями. Она в упор смотрела на меня.
— Нет, напрасно промучился ночь, — ответил я, тяжело опускаясь на бревно у огня.
Старушка, присев рядом, шепчет мне в лицо:
— Карарбах говорил, что в этом амакане злой дух Харги поселился. Однако это правда, иначе он не мог так много людей кушать.
— Пустые разговоры, Лангара! Попадись этот медведь кому-нибудь на пулю — не спасет его и Харги.
— Ты не гордись! Если силы мало — не надо драться. Говорю, еще не было человека сильнее духа. Сам видишь, этот не как другой, шибко сердитый. Тебе не убить его!
— Ты попроси Карарбаха помочь нам. Старушка удивленно посмотрела на меня. Она откинула от лица нависшие пряди волос, покачала отрицательно головою и ушла за костер.
Наконец-то можно отдохнуть, освободиться от Забот, от беспокойных мыслей! Поесть — и спать.
Под лиственницей, поодаль от костра, на спальном мешке лежит Рыжий Степан, растрепанный, не сводит с меня печального взгляда.
— Плохо? — спрашиваю его. Нижняя губа у Степана, как от внезапной боли, вдруг задрожала, замигали влажные глаза.
— Павел! — кричу я. — Ты говорил с врачом? Из палатки высовывается голова радиста.
— Когда же говорить, Долбачи пришел ночью, ни одна станция уже не работала, а сегодня воскресный день. Хоть волком вой — никого в эфире нет. С утра бьюсь…
— Рану смотрел? — спрашиваю его.
— Как же, промыл марганцем, залил йодом; температура у него нормальная.
Рыжий слышит наш разговор, лежит, затаившись, будто нет его тут. Не сводит с меня глаз, ждет приговора. Парень понимает, что беда подкрадывается к нему, и он притих, лежит покорный.