Пышность возвращения в столицу вогнала Аврору в краску: она приехала в одной карете с князем-курфюрстом. Эта честь ей, конечно, польстила, но одновременно она закрепляла, вопреки ее воле, чуть ли не на государственном уровне ее статус любовницы. А тут еще экипаж, миновав и дворец, и дом Левенгауптов, остановился перед красивейшим домом из всех, что вытянулись вдоль Эльбы, — небольшим, даже скромным по размеру, но невероятно изящным. Внутри домика еще стучали молотки обивщиков.
— Это уж слишком, государь!
— То есть как «слишком»? — откликнулся он с обидой.
— Моя любовь к Вашему высочеству требует скромности, даже тайны. Я слишком боюсь оскорбить двух особ, которых чту бесконечно.
— Как вы, с вашим умом, не поймете, что для них было бы куда большим оскорблением, если бы наша любовь расцветала во дворце, у них на глазах? К тому же мне трудно представить себя крадущимся на цыпочках по дому Левенгауптов... А ведь перед этим мне пришлось бы влезть в окошко! То ли дело здесь: вы — хозяйка, я — желанный гость. Но не сомневайтесь, я по достоинству ценю ваш такт и милосердие. Примите мой подарок, моя прелесть! Все равно этот дом предназначен для вас одной: все его внутреннее убранство выполнено в гамме утренней зари и цвета ваших глаз...
Чем можно было ответить на такие слова, кроме благодарности? Новое жилище было верхом очарования. В нем к услугам Авроры предоставлялись дворецкий, четверо лакеев, конюхи и конюшня: шесть белых упряжных лошадей и три верховые, не считая кухонной челяди и прочей прислуги. Роли горничных исполняли Фатима с тремя юными помощницами. Осталась и старая Ульрика, еще более непреклонная, чем прежде, в черном платье с белым воротником, манжетами и капором из белой фламандской ткани. Со сложенными на животе руками, поджатыми губами, бровями, сведенными так, что они сливались то ли в указующий перст, то ли в упавший от стыда восклицательный знак, она являла собой олицетворенный упрек, хотя висевшие у нее на поясе ключи на золотом кольце служили знаком ее новой роли домоправительницы.
При виде пары она присела в реверансе, глубина которого определялась артрозом ее старческих коленей, но сумела сделать так, чтобы не осталось сомнения: этот знак почтения адресован одному курфюрсту. Авроре пришлось довольствоваться ее легким кивком, сопровождаемым негодующим взглядом. Впрочем, разбираться с этим молодой женщине было недосуг. Фридрих Август повел ее по дому, открывая его для себя вместе со своей любимой. Он был счастлив, как дитя, и, расставаясь со своей фавориткой, пообещал отужинать вместе с ней.
Оставшись одна в комнате со стенами, обитыми лазорево-золотистой тканью, с любовно расставленными безделушками, так необходимыми для женского туалета, — хрустальными флаконами, эмалированными и золотыми шкатулками, позолоченными и посеребренными расческами и щетками для волос, — она, окинув все это быстрым взглядом, села в маленькое парчовое креслице и первым делом позвала Ульрику. Та явилась без спешки и вытянулась перед госпожой с тем же упрямым выражением лица.
— Что тебя заботит? — начала Аврора. — Разве ты не должна быть счастлива? Из отставной кормилицы ты сделалась главной во всем нашем доме и...
— Место, где царит порок, не может быть моим домом! — отрезала Ульрика.
Среди добродетелей Авроры терпению не было места. Этот монумент оскорбленной нравственности подействовал на нее, как фальшивая нота, портящая безупречную симфонию ее блаженства. Ей было трудно сдержать гнев.
— Место, где царит порок?! Почему же ты не сказала этого государю, почему не ответила ему отказом? Могла бы сначала спросить мое мнение. Это было бы уместно, ведь это мой дом!
— Славный подарочек! Жаль только, что вы заплатили за него своей честью. Ваши предки сейчас, наверное, переворачиваются в своих гробах, в первую очередь ваша благородная матушка! Да и граф Филипп...
Побелевшая от негодования Аврора резко встала из кресла.
— Я запрещаю тебе говорить об этом! Государь — единственный, кто согласился мне помочь. Он шлет в Ганновер новое посольство!
— Это можно было сделать, не ныряя к вам в постель. Каково это, быть потаскухой?
На эти слова Аврора ответила кормилице звонкой пощечиной. На пергаментной старческой щеке отпечаталась ее пятерня. Ульрика отшатнулась, поднесла к щеке ладонь.
— Вы меня ударили... — выдавила она.
— И это еще не все. Ты отдашь мне ключи и вернешься к моей сестре. Не желаю больше тебя здесь видеть!
— И уйду! — Старуха трясущейся рукой нашарила на поясе кольцо с ключами, сняла его и швырнула к ногам Авроры. — Вот ваши ключи! Можете преподнести их этой неверной, выкопанной неизвестно откуда. Рабыня, наверное? Купленная за большие деньги, потому что отличается талантом сводни? Такая вам и нужна, вы же сами продались курфюрсту. Можете барахтаться в грязи с ней на пару, только помните о гневе Господнем!
— Лучше сама его поберегись! Я верила в твою привязанность, а ты оказалась просто старой клячей с каменным сердцем, ограниченной и несговорчивой! Тебе бы поступить в услужение к какому-нибудь пастору, желательно старому холостяку... — Это она сказала, вспомнив вдруг старую служанку Крамера. — Вот славно было бы вам чахнуть на пару! Только я не уверена, что этот запах тления пришелся бы по нраву Всевышнему.
Ослепнув от ярости, она не заметила, что Ульрики уже нет рядом с ней и что последнее мстительное оскорбление не достигло своей цели. Очень быстро ее негодование сменилось печалью. Пуританское осуждение кормилицы было, несомненно, прелюдией к травле, которой подвергнут новую фаворитку царедворцы, не приглашенные на увеселения в Морицбург. К ним, без сомнения, присоединится и простонародье, обычно не жалующее государевых любимиц. Ей уже казалось, что радостные краски ее счастья тускнеют, покрываясь серой пеленой всеобщего презрения.
На ее счастье, через несколько минут после бегства Ульрики ее навестила Амалия. По пути старшая сестра столкнулась с бедной кормилицей, поэтому для нее не стали неожиданностью слезы на глазах у младшей сестры. Не нуждаясь в объяснениях, она не стала тратить время зря и сразу обняла Аврору.
— Ты же не позволишь этой сумасшедшей посеять в твоей душе сомнение?
— Знала бы ты, что она мне наговорила!
— Я знаю. Я видела ее лицо. — Амалия хихикнула. — Я велела ей возвращаться домой, хотя оставлять ее там не намерена.
— Но ты ее не прогонишь? В ее возрасте, при ее..
— Не тревожься, добрая душа, я просто отправлю ее обратно в Гамбург. У нее будет возможность взяться за ум, а ты будешь спасена от ее глупостей.