Он говорит на хрустально звучном русском языке. Это не сценическая речь актеров Малого театра времен, когда их произношение в театральном мире считалось эталоном. Это и не речь артистов Художественного театра – сценическое производное от интеллигентного произношения 1890-х и 1900-х годов. Это сама доподлинная речь русской интеллигенции. Так говорили Павлов, Тимирязев, Бунин, Вересаев, так говорили литературоведы Цявловский и Щёголев – учителя Андроникова. Так, вероятно, говорил и отец его, известный адвокат.
Он немного растягивает на конце слова, по-старомосковски произносит «а» и, как люди прошедшей уже эпохи, называет знакомых и незнакомых по имени и отчеству. Его фразы коротки и прозрачностью своей напоминают, что пушкинская проза чиста, как родниковая вода.
Он не упрощает, не избегает французских фраз и литературных терминов, упоминает множество фамилий и событий, требующих знания истории и литературы, но и не изображает комментарий под строкой.
На небольшом экране в нашей комнате человек, являющий собой непорванную связь времен. На нем модный костюм, и весь он в сегодняшней быстроте. Но точно так же он в салоне Карамзиных. Подлинностью своего существования в двух временах, непринужденностью переходов от одного к другому, от одной своей функции к другой образ рассказчика создает в зрителях беспредельную стихию веры в то, что он рассказывает. Возникает такое доверие к его представительству в пушкинском Петербурге, какого ни разу не приходилось испытывать ни на одном посвященном той эпохе театральном спектакле. Да и вообще понимаешь, что «исторические спектакли», так называемые «большие полотна», процветавшие у нас в известные годы, далеко уступают сегодня силе обнаженного документа и той форме сообщения его зрителю, какую несет театр Андроникова или документальное кино.
Но даже в рамках своего театра Андроников в этот вечер особенно целомудрен. Не позволяет себе не то что «наигрывать», но даже играть – так, как это делает на эстраде или в других передачах. Он мог бы всех «изобразить», но, поступив так, он бы в прах рассыпал картину.
По природе своей Андроников – камерный рассказчик. В больших залах его обаяние интимного собеседника естественно уступает первое место другим его качествам. Здесь он с каждым один на один.
Его искусство ждало телевидения, как редко какое искусство.
Круг сужается. Напряжение растет. Нарисовав и закончив одну картину, Андроников переходит к следующей, еще более драматической, создавая ощущение беспросветной фатальности. Все катится к концу.
Уже получен по почте пасквиль, и Пушкин посылает вызов Дантесу, уже перетрусивший Дантес объявляет о своей помолвке с Екатериной Гончаровой, а поэт продолжает бывать все в тех же домах, встречаться все с теми же людьми.
Андроников заботится, чтобы разлад Пушкина со своим кругом не ускользал от нашего внимания. А «круг» проглядел, что интимный светский скандал – таким полагали все, что происходит между Геккеренами и Пушкиными, – который друзья пытались уладить успокоительными беседами, переговорами, записками, – давно уже иное. Оттого не понимали и не одобряли они поведения поэта, отдавшегося на волю своих чувств, не считавшего нужным скрывать свое истинное отношение ни к Дантесу, ни к «свету».
Ему некуда деться, буквально некуда деться. Он одинок не в обществе врагов, а в обществе друзей. Обстоятельство неизвестное нам по спектаклям о Пушкине.
Еще один пласт тогдашнего бытия выступает все яснее.
Это нечто большое, расплывчатое, жесткое и непременное – ДВОР. Он повсюду, у него свойство всепроникающей материи.
О чем бы они ни думали, чем бы ни занимались, у каждого – невысказанная мысль, не мысль даже, а странное, почти физиологическое ощущение соприсутствия при этом ДВОРА. На него делается поправка, скидка, он принимается во внимание. Градации отношений с двором различны. От чувства неразрывной связи с ним до страха перед его всемогуществом. Иные – Василий Андреевич Жуковский лучший пример – полагают его главенство естественным и благотворным. Душевные силы они тратят на посредничество между ДВОРОМ и свободной поэзией. Надо не раздражать «ЕГО», иной раз и приспособиться к «НЕМУ». В конце концов всегда можно улучить минутку, замолвить словечко и лаской объяснить «ЕМУ», что поэзия нужна, что она тоже к славе и пользе России, а то, что Пушкин не переделывает «Бориса Годунова», как ему советует император, то это, конечно, оттого, что Пушкин обладает строптивостью характера, и еще потому, что, как это ни прискорбно для его величества, искусство имеет свои законы, отличные от тех, что собраны Сперанским в свод законов империи…
Надо терпеливо объяснять ДВОРУ, что без поэзии он не может, и уговаривать поэзию, что без ДВОРА она пропадет.
Андроников весьма тонко вводит в рассказ эту «материю». Ее сразу не распознаешь, она присутствует как назойливое жужжание комара. Сановник Виельгорский заходит к Карамзиным, возвращаясь из Зимнего дворца. Заметим. Остроумнейшая Софья Николаевна едет на петергофское празднество в обществе мадам Шевич, дамы плоской и безвкусной. Шевич там, Шевич тут – да кто ж такая эта Шевич? Сестра шефа жандармов Бенкендорфа. Рассказчик знает силу повторяемости слов: два-три раза «со значением» упомянутая фамилия – и впечатление, что человек вездесущ. Александр Карамзин отправляется на раут к княгине Белосельской. Белосельская, падчерица того же Бенкендорфа, – злейший враг Пушкина.
Как только отношения поэта с Геккеренами обостряются, «материя» приходит в движение. Об этом не говорится, но мы не сомневаемся – в «верхах» заботятся о Геккеренах, своих в обиду не дают.
Когда с Пушкиным кончено, аморфность двора исчезает. Николай и его канцелярии деловито руководят смертью, умело направляя и ограничивая потоки скорби. Это рассказчику показать уже нетрудно – здесь все в мундирах, фраки и демократические улыбки оставлены. Труднее ему обнаружить невидимую стихию высшей власти, ее присутствие в душах – и это Андроников сделал удивительно.
Все время перед нашими глазами личная драма Пушкина, а мы уже давно следим за его безнадежным и мужественным поединком с системой жизни, видим, как все скопом убивают поэта.
Больно смотреть на это; больно слушать, как друзья, литераторы, знающие, что такое Пушкин, собираются, осуждают его житейские промахи, отмежевываются от него. Ведь что же такое отношение Софьи Карамзиной к Дантесу (а это распространенное отношение), как не желание быть объективной и благородной, отдать «кесарево кесарю, а богу богово». А когда поэт мертв, она принципиально рассудит, где он был неправ, а где виноват. Она искренне огорчится его смертью, станет сожалеть о своем слишком «легком», я бы сказал – слишком женском отношении к его душевным страданиям. Но как умная женщина, она сообразит, что не ее осуждение каких-то поступков поэта убило его, а что-то другое, темное, большое, историческое. Она ужаснется этим соображением, но этим же соображением успокоит совесть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});