не надо мне лишний раз напоминать. Обязательно отвезу, мне самому же надо.
– На защиту придете, Виктор Анатольевич?
– Посмотрим, посмотрим, Миша, времени очень мало, в деревню вот уезжаю…
Значит, не придет. И правильно. В деревне тебе только и работать, в колхозе. Пахать на тебе, светило.
– Всего доброго!
– Белых шаров, Миша!
– Большое спасибо!
– До свидания!
– До свидания!
Раскланялись наконец-то. Заурчал со скрипом лифт, дернулся, и не с первого нажатия кнопки поехал вниз.
У нас дома не было лифта. Когда мы ссорились с Лизой, я выходил покурить и курил полчаса, иной раз час – рядом с домом, в лесопарке, на пустых вечерних дорожках. Знал, что Лиза волнуется, – и то ли наказывал ее, то ли просто успокаивался. Ей говорил, что успокаивался, она считала, что наказывал, а на самом деле… На самом деле – наслаждался свободой. Полчаса, а мои. Курю, иду, как в одной дурацкой песне поется. Все равно иначе эти скандалы было не прекратить.
До сих помню один такой перекур. Стоял ноябрь, город готовился к зиме, и ледяной ветер пробирал до костей, а мне только того и надо было – выстудить, выморозить свои нервы. Было уже очень поздно, прохожие почти не попадались, и я шел, взметая ногами заиндевелую листву.
И тут меня словно стукнуло. Я вдруг понял, что не люблю Лизу, а люблю Маришку. Это было просто как молния, как самое простое объяснение: я люблю другую женщину. Вот и все, и больше не надо ничего придумывать и ни о чем таком говорить. Только я понимал, что не смогу этого сказать ни одной, ни другой, ни даже самому себе – вслух. Все навсегда останется таким, как есть, думал я, потому что от Лизы я не уйду. Я кто угодно, не предатель. И Маришка не бросит своего астрального Леню – хотя бы просто из-за ребенка, если не из-за чего другого.
И я тогда рассмеялся, так все было просто. И даже не так уж и плохо, если задуматься. Ведь любовь – не обязательно общая постель и общая корзина с картошкой. Это может быть и общее дело. У меня есть жена и есть любовь – я очень богат, сказал я себе. Ничего, что они не совпадают. Многим ведь и такого не досталось.
Смешно, я ведь и вправду тогда так думал.
Какой все-таки мрачный и сырой подъезд… На улицу, скорее на улицу, где дыхание свежего ветра. Где я могу встретить ее. Или хотя бы Леню. Где я могу увидеть свое прошлое.
Маришка, она ведь все выслушивала. И это было очень много. Я мог ей рассказать, как на подходе к собственному дому мне вдруг становилось просто неприятно туда идти – и я даже не понимал почему. Вроде всё как обычно, а просто дом – не мой. Вроде и Лизу рад был видеть, и тем более Вадьку, но переступить через порог буквально не мог. А Маришка вот понимала. Понимала и даже говорила, как и у нее – то же самое.
И я выслушивал про ее астрального мужа, который и сексом-то занимался по какому-то тантрическому распорядку, ведомому ему одному, а живая и настоящая жена стыла в пустой постели.
Мы просто понимали друг друга, и нам обоим было плохо дома. Вот и бродили часами по Москве, придумывая себе то поход на книжную ярмарку за новой литературой, то какую-то суперлекцию заезжей знаменитости. Нам просто было хорошо вдвоем. Разве кому-то от этого было плохо? Мы же не изменяли супругам, мы с самого начала понимали, что постели быть не может и не будет.
Вот сейчас – перейти улицу и войти в ее подъезд. Кода не помню, но можно ведь просто подождать, пока кто-то войдет или выйдет. А потом заурчит такой же старенький лифт, поднимет на четвертый этаж, где такое смешное пятно на потолке, похожее на Антарктиду, и – ее дверь. Их дверь, если быть точнее.
Нет, сначала, наверное, надо все же позвонить. Как это так – не виделись столько лет, и вдруг: здрасьте, пустите на чаек? Но телефон… отвратительная у меня память на цифры. А если дома только Леня? Или вообще никого нет? А если они, наконец, переехали? Как босиком по лужам пробежаться – и хочется, да глупо как-то выйдет, только людей насмешишь и сам себя будешь грызть еще пуще.
Перешел дорогу и стал у ее подъезда. Так, впрочем, еще хуже – если придет, то получится, я ее у подъезда караулю. Я же здесь случайно, случайно… я не собирался шаманить, вызывать из небытия прошлое. Я же за другим пришел.
А мимо шло живое настоящее. Две девчонки-подростка на роликах: одна тряхнула челкой, что-то сказала подружке, обе прыснули и проехали мимо. Почему у меня всегда возникает в таких случаях подозрение, что смеются надо мной? Нет, конечно же, над чем-то своим, не над этим же растерянным и невыразительным дядькой у чужого подъезда. И стоял, смотрел зачем-то в их упругие спины в цветастых майках, с маленькими рюкзачками, и у правой девчонки торчала во внешнем кармашке початая бутылка колы.
Интересно, почему на роликах по городу катаются в основном девчонки? Или парни просто занимаются этим в каких-то особых местах, на роликодромах, или как у них там это называется? Да, наверное, отрабатывают свои пируэты и подскоки, чтобы потом пофорсить.
А у нас вот не было этого в отношениях, форса совсем не было. Встретились два немного уставших от жизни человека, которым так нужно было остановиться, продохнуть, и не стыдно нам было казаться недотепами.
Впрочем, в самом деле, глупо стоять у подъезда… прогуляться вдоль улицы? И даже перейти на ту сторону, чтобы этот зубр не подумал, будто я под его окнами вышагиваю – я ведь так и не видел его окон, дальше прихожей не пустили, но судя по всему, как минимум одна комната выходит сюда. Да, на другую сторону, вот так.
Остановилась машина, серебристая иномарка-капелька, никогда не разбирался в названиях и марках, но судя по всему – дорогая, комфортная. Вынырнула из нее элегантная пара под тридцать, как из рекламного ролика – люди, у которых все складывается и раскладывается, смотря по обстоятельствам. Светлый летний пиджак, бирюзовое платье с неглубоким вырезом, изящный взмах руки с брелоком, иномарка послушно мигнула огоньками и осталась ждать, а хозяева нырнули в дверь какого-то магазинчика – снасти для рыбалки, надо же. Собираются в отпуск, не иначе. Может, у него эта рыбалка – как