Читать интересную книгу Три тополя - Александр Борщаговский

— Любил он меня! — воскликнула Саша, жалея слепоту Капустина. Отца она никому не отдаст — черное, злое забылось: тяжелая рука, ругань попригибистее кулака, ругань, от которой Сашу, случалось, качало на ее сильных, с большими ступнями и сухими лодыжками ногах, — все недоброе ушло, осталось только одно слово — отец. — Воронок — пьянь бездельная, а вы его выше отца моего ставите.

— Он на войне пострадал, потом шлюз сторожил до пенсии.

— Отец до смерти работал! И в солдатах войну отслужил…

Тимофей Вязовкин долгие годы сторожил сад, где они сейчас стояли, летовал в шалаше, Сашу бросал в избе одну, приучал к одиночеству, гнал от себя; овдовев, он не волочился за бабами, но бывал угрюм и ожесточен.

— И все-таки трезвый Воронок справедлив к людям. Не каверзный он человек. А у вас в избе вся доброта на вас сошлась, Александра.

Сердце Капустина смягчилось, ему почудилось в Саше что-то новое, непривычное — скрытое страдание, будто она не вполне счастлива, выбрала не ту судьбу и только по привычке надеется все как-то пересилить. Не взыскивать же ему — мужчине, с недавней поры горожанину, счастливому мужу, — с Саши за невольную обиду. Ведь и прошлым летом в отчаянии, даже в озлоблении на нее он не смог освободиться совсем и от чувства благодарности, от незрячего, пусть и унижавшего его преклонения перед Сашей.

— Ой, Алеша! — сорвалось у нее освобождение и простодушно, от ничем не стесненного сердца. — Схоронила я отца и отомкнула чердак. Он его на замке держал… Отомкнула, а там четыре велосипеда. Помните, пропадали в деревне? И ваш пропал.

— Помню.

— Все там! Ваш я сразу узнала, с красными ленточками. Поржавели машины, крыша у нас худая. На отца никто не думал, он на велосипед сроду не садился.

— Тогда зачем же? — поразился Капустин.

— Ему мотоциклы, велосипеды — хуже смерти. Немцы отца мотоциклами в плен брали, его и контузило тогда. Бывало, кто на другом краю деревни чуть тарахтит, мне и не слыхать, а отца корчит, замкнет зубы, а через них пена. Те, через кого в тюрьму его засадили, тоже велосипедами прикатывали.

Капустин помнил их семейную беду. У колхоза был тогда вишенник, родила в нем крупная владимирка. Вишня шла и в ясли, и в детский сад, и на базар. И вдруг в самую зрелую пору за темной, до черноты вишней повадились воры, дальние, на велосипедах; небывалые воры. Ночью спилят дерево, унесут в овраг, а на рассвете оберут до ягодки. После третьего раза сторожу не стало веры: неужто оглох вчерашний солдат, не слышит, как пила грызет живое дерево? Верно, поят его, за пол-литра он и продал совесть. Вязовкин отчаялся, подстерег гостей безлунной ночью и пальнул из ружья на голоса. На суде сказал, что стрелял вверх, и так, верно, оно и было, но и вишенник поднимался тут по холму, и одна дробинка пришлась в сердце самому молоденькому из воров, мальчишке. Прежде деревня сбегалась в овраг смотреть спиленную вишню, бабы вдруг заголосят, как по покойнику: страшно смотреть на при-вялый лист и сырой, розовый, как рана, срез, дети не брали в рот сладкой живицы с погубленных вишен. Не жадность, человекоубийство чудилось людям за этой жестокостью, а случилось убийство нечаянное, и те же люди будто позабыли про спиленные деревья, неправедный их гнев обернулся против сторожа. Ушел Тимофей Вязовкин в заключение врагом всех, вернулся — и того хуже, да и не держался после того долго в избе, все выпадал случай нагрешить, а теперь ему и малый грех не прощался. За одно держался упрямо — сторожил сад: вишенник в одну из зим вымерз, — той же зимой умерла и мать Саши, но скоро на приокских холмах поднялся другой сад, яблоневый, и Тимофея снова определили в сторожа: сад — не склад, любому можно доверить.

— Стоят на чердаке, рядочком, как в магазине! — Саша беззвучно рассмеялась, дивясь нелепости, которой толком и не объяснишь. — Один Иван секрет знал, а теперь и вы сподобились… Мы ж не чужие с вами, — шепнула она с бесстыдной, чувственной грустью.

Иван Прокимнов — муж Саши. В последней новогодней хронике тетка писала, что Вязовкина скоро выскочила замуж, нашла пару по себе. Цыганка будто утешала племянника, об Иване писала вскользь и без уважения, но Капустин помнил парня, застал его в десятом классе: спокойный, флегматичный, с постоянной ухмылочкой, то робкой, осмотрительной, угождающей, то нагловатой, — с детства его подмял суровый отец, сменный диспетчер шлюза Сергей Прокимнов.

— Отец наворовал, а вы прячете краденое, — жестко сказал Капустин.

— Иван хотел раздать, я не дала, — не без гордости объявила Саша. — Отец в земле, а его еще и ославят! Какая ни была кража, все на него спишут. На отца и с поджогами грешили, а он один только раз пожег, и то не доказали. — Счастливая мысль перехватила ее дыхание, она подалась к Капустину с просветленным лицом. — Сбегаем в избу, возьмете машину! Ушли пеший, а прикатите на велосипеде, никто и не угадает, а Цыганка спросит — правду скажете, она звонить не станет.

— Я не на крестины иду, Вязовкина, на поминки! — укорил он ее и сам встревожился: стоит тут с ней под дождем, а в избе ждут, без него за стол не садятся.

— Была-а печа-аль! — почти пропела Саша. — У нас в распутицу невест на тракторах в церкву возят, легковая и с цепями не пройдет. — И она попросила: — Я за велосипедом мигом сбегаю: подождете?

— Пусть ржавеет. Может, совести не даст заржаветь.

— Я за отца стою, — сказала Саша, справляясь с обидой. — Я за людей всегда стою, я их жалею, себя жалеть легче легкого. Меня хоть в грязь, хоть под трактор кинь, а я живая, чистая встану!

Саша стояла в двух шагах от Капустина, и он ощутил дрожь в руках, нелепое желание прикоснуться к ней, потянуться за зонтиком и тронуть ее руку, задеть ее, увериться в несомненном ее существовании. Только что он был независим, совестил Сашу, принимал жесткий тон, но вот она подступила близко, ниже платка открылась светлая складка шеи в нечастых родинках, мягкое, нежное устье, откуда почти неприметно берут начало тугие маленькие груди, лицо ее огрубело, словно раздалось, близкое материнство раздвинуло каждую его пору, и Капустин устрашился нелепой власти этой плоти над собой. Потерявшись, он молчал.

— Правду говорят: в городе жениться — раз плюнуть? — спросила Саша. — Невест навалом? Говорят, Капустин как переехал, так сразу и жену нашел. Вы-то хоть красивую взяли? Красивую, верно: из тысячи любой выберет.

— Я женился на славной женщине, — скучно сказал Капустин и сам удивился: надо было сказать — девушке, Катя была девушкой.

— Вдову взяли или разведенку? — Саша поняла его по-своему. — И сами с лица постарели…

— Я не побрился, — оборонялся он от ее сочувствия. — Похоронить мать нелегко: на десяток лет постареешь.

— А жена чего не приехала? — И прежде чем договорила, сама догадалась, янтарные глаза посветлели, она тронула ладонью свой живот. — На сносях или уже управилась?

— Повременим: в городе все не просто.

Хотел сказать это гордо, со значением, но что-то выдало его, какая-то малость, трещинка в голосе, безрадостное упорство.

— Чего проще: что у нас, что в городе! — воскликнула Саша дружелюбно, и на миг родственная забота омрачила ее выпуклый лоб: она заподозрила какое-то неустройство в жизни Алексея и, забыв о величании, заговорила торопливо: — Что ж ты так: со мной три ночи был — и мимо! Понесла бы от тебя, может, и поженились бы — куда деваться! — жили бы и горя не знали, так за руки и держались бы… — Она потянулась было к Капустину и осеклась. Чужая жена, она беспечально, не думая никого обидеть, фантазировала другую жизнь, тоже славную, устроенную, добрую, видела эту жизнь близко и осязаемо, будто ей под силу не одна, а несколько судеб. — Я тогда думала: понесу от тебя — вместе будем, не отпущу, вцеплюсь, на коленях поползу, — а пронесет, годок еще погуляю. — Она вздохнула без горечи, скорее с почтительным интересом к непредвиденности бытия. — Недолго же мы с тобой говели, Алеша. Как сговорились — взамуж выскочили.

— Я-то, положим, женился… — холодно сказал Капустин. Безразличный тон не давался ему. Алексей дрожал на пронизывающем ветру, старался не застучать ознобисто зубами. Вот как, на полпути от кладбища к поминкам, довелось ему узнать правду, о которой он прошлым летом, пропадая от стыда и застенчивости, не смел спросить. — Ладно, дайте мне зонтик. — Он с треском открыл старый зонтик, отгородился от Саши, ощерился железными спицами. — Сколько добра загубили, а в городе яблок нет. Черт знает откуда везут и привозят целые, непобитые. Кому-то не лень!..

Он повернулся лицом к ветру и пошагал, не прощаясь, уверенный, что Саша за ним не пойдет. Шквальный порыв рванул чуть занесенный назад зонтик и вывернул его с железным скрежетом. За спиной Капустина раздался участливый смех.

— Так и в космос недолго! — Саша шла следом. — Дались вам наши яблоки. — Попыталась отнять зонтик, но он отвел руку, двинулся вниз по косогору, волоча за собой черный шелк на вывернутых спицах. — У нас сегодня все удалось — кукурузу на корма сеяли, и та поспела, початки аж гнули стебель. На яблоки договора нет, думали — не уродят, весной вроде морозом цвет побило, а вышло видишь как. И не дошли руки: немного взяли, а больше бросили.