Одну из стен занимали книги, продуманно подобранные: литература по специальности и редкие издания. Никаких призов, подарков иностранных гостей и прочей честолюбивой бутафории, которую любят выставлять напоказ некоторые руководители учреждений, в кабинете не было. Во-первых, это было бы дурным тоном, разрушало интерьер, а во-вторых, входящий и так должен был понимать, какими знаками признания отмечен владелец кабинета. Заменены эти предметы отличия были иными знаками многогранной деятельности и положения Федора Ивановича. Количество телефонов свидетельствовало о статусе института; справочник президиума Академии наук на столе – о член-корровском звании и не просто звании; то-то говорило о членстве в ученом совете, то-то в ВАКе и так далее, и так далее. Ведь каждая из должностей Швачкина хоть и была значительной, полностью его властительности не выявляла. Важна была совокупность.
Даже архитектура кабинета тоже имела свой смысл.
Комната в четыре окна, расположенных на одной стороне, была столь протяженна, что, пересекая ее пространство, посетитель мог испытать нарастающий трепет перед решением своей участи, а то и вовсе утратить заготовленную заранее мысль.
Все это питало в Швачкине пленительное ощущение порабощения чужих судеб.
Однако это лишь одна сторона саги о кабинете.
Выстраивалось тут все анфиладой: кабинетик помощника, приемная, сам кабинет, бытовка – задняя комната, куда можно было пойти расслабиться, перекусить или даже в интимной обстановке (а бытовка была обставлена почти по-домашнему) принять человека, равного по положению, или того, кого можно вдруг одарить неформальностью отношений.
Так вот, все дело было в анфиладности. Этот принцип зодчества таил в себе как бы невнятное для других отражение дворянских особняков.
И третье. Кабинет служил волшебству физического преображения Швачкина.
Может создаться впечатление, что автор по отношению к Федору Ивановичу необъективен и только то и делает, что пытается примитивнейшим образом очернить заслуженного человека. Вот и физические преображения потребовались: мол, в жизни – урод. Ничего подобного! Излагая события такими, какими они были в действительности, автор должен признать, что Федор Иванович был даже красив, а в молодости просто красавец: двухметровый, с широченными плечами. Волнистые ореховые волосы были в том беспорядке густоты, которая уже одна сообщает мужчине лихость повадки. А лугового цвета глаза Федора Ивановича побуждали однокурсниц петь на вечеринках: «Твои глаза зеленые свели меня с ума!..»
К моменту описываемых происшествий Федор Иванович, правда, порядком поседел, пооблысел, и глаза утратили настой цвета. Однако черты были точеными по-прежнему. Но, как сообщалось где-то выше, Швачкин страдал заболеванием, которое Светка-массажистка всегда звала научно «коксартроз тазобедренного сустава» и от которого пыталась Швачкина массажами излечить. Ну, хоть облегчить боли. А боли были мучительные, непроходящие, возникающие при каждом движении, особенно при ходьбе. От них вся фигура Швачкина, грузно опиравшегося на палку, перекособочивалась. Боли эти залегли и на лице Федора Ивановича угрюмостью, цементной бледностью.
Вы вправе спросить: какова же была роль кабинета в утолении страданий и даже преображении Федора Ивановича?
Вот какая.
Кресло у стола было сконструировано таким образом, что положение в нем сидящего больного было максимально удобным. А следовательно, боль и муки отходили, черты лица разглаживались. Помимо того, Федор Иванович в присутствии посетителей по кабинету не передвигался, трудная некрасивость его походки не демонстрировалась, как бывало это, когда Швачкину приходилось посещать иные учреждения. Сам он даже любил пошутить: «В машине и за рабочим столом у меня походка танцора-премьера».
День предстояло начинать с совещания по подготовке к институтскому сборнику, посвященному западной «контркультуре». Однако ввиду того, что Федор Иванович приехал на работу за полчаса до начала, что делал всегда, было время побеседовать с Шереметьевым. Швачкин еще в машине решил: сегодня есть повод.
Секретарша доложила, что тот еще не появлялся.
Максим Максимович Шереметьев влетел в кабинет: «Разрешите?» – лишь пятнадцатью минутами позже вызова, и пока шел к столу, Швачкин с удовлетворением засек на его лице выражение, которое именовал для себя «приглашение на казнь».
Лицо Максима Максимовича было скомканное, в движениях – суета. Сегодня щеки Шереметьева (Швачкин сразу отметил это) были особенно резко исполосованы множеством крупных и мелких морщин, точно спал он на сосновых ветках.
Отраду в швачкинскую душу вселяло то, что от былой красоты Максима Максимовича и следа не осталось, с Федором Ивановичем природа и годы обошлись куда как снисходительнее! А каково это чувствовать тому – бывшему женскому кумиру, за которым некогда в дамском народонаселении оставалась выжженная земля? А?
Потому Швачкин сразу и сказал:
– Судя по вашему мятому виду и позднему появлению на работе (хотя понимал, что тот вовсе не опоздал, а пришел за четверть часа), можно подумать, что вы провели бурную ночь любви. А ведь дамы-то к вам небось и дорогу давным-давно забыли.
«Ну, забыли. Так и к тебе забыли. Только в отличие от тебя меня проблемы секса не терзают», – подумал Шереметьев, а ответил:
– Да машина никак не заводилась, Федор Иванович, – издержки материальной обеспеченности автовладельца.
«Боишься, пытаешься шутливым тоном снять мое недовольство, видно, как тебе эта мнимая независимость дается», – в свою очередь, мысленно отметил Швачкин, а произнес:
– Бросьте! Вас ведь в работе прежде всего докторский оклад занимает, а так – только бы свои книжки строчить.
«Мои книжки! – мысленно взвыл Шереметьев. – Не мои книжки, а материалы для твоего же ораторского гарцевания в Мадриде».
– Что верно, то верно, Федор Иванович, писал. Но до новой книжки еще далеко, пока это институтский листаж. Вы же приказали на этот раз сдать раньше. А мы солдаты: приказано – сделано. – Максим попробовал все еще шутливую, но уже покорность.
«А листаж тебе этот поперек печенок. Не тем, не тем мечтал бы заниматься. Или уже смирил гордыню?» – мысленно ответил Швачкин и сказал вслух почти то же, но иначе:
– Да уж листаж необходим. Что делать: печальная ваша участь…
Такая форма бесед между Шереметьевым и Швачкиным была обычной, она всегда шла как бы в два пласта. Диалог мысленный и диалог произносимый. Двухслойная эта метода разговоров не просто отражала характер отношений собеседников, но была и порождением истории их жизни.