— Сбежать? Отсюда? — Глаза Полины округлились, а на ее щеках, румяных от спиртного, проклюнулись трогательные ямочки. — Это невероятно! Если только я сейчас не допьюсь до ручки и не отдам вам ключ от этого вот замка, вам никогда, слышите, никогда отсюда не…
— И все-таки вы не ответили. Поверите или нет?
— Ну… Если сбежите… Если сбежите — то, пожалуй, поверю — Полина очень по-девичьи тряхнула волосами. Это движение Эстерсон нашел весьма сексуальным.
— Обрадует вас это или нет?
— Ну, то, что вы и вправду инженер, — обрадует, конечно. Всегда ведь приятнее с инженером напиваться, чем с каким-то уголовным пилотом…
— А если я все-таки выберусь, вы обещаете не стрелять в меня из своего карабина?
— Не стрелять — обещаю. Если вы, в свою очередь, пообещаете, что не будете пытаться причинить мне вред. Хотя в консульство я все равно сообщу. Вне зависимости от того, инженер вы или нет, — твердо подытожила Полина.
— В таком случае выпьем за мой побег. — Эстерсон просунул руку сквозь решетку и, овладев холодной бутылкой «Пшеничной», разлил по второй.
— За ваш побег! — поддержала Полина. — Только не вздумайте рыть подкоп! Под вашими ногами еще полтора метра пенобетона!
Полина заливисто расхохоталась над своей шуткой. Вслед за ней комично закряхтел (смеяться было больно, ведь все-таки ребро) и Эстерсон. Несмотря на опасность быть выданным «Дитерхази и Родригес», несмотря на колоссальный синяк в межреберье и полную неопределенность будущего, он чувствовал, что почти счастлив.
Когда, покачиваясь словно былинка на ветру, Полина отправилась на боковую, наверху, по мысли Эстерсона, уже занимался рассвет.
Но спать ему совершенно не хотелось.
Да, он был пьян. Но не сильно — до состояния Полины, которая под конец этого сюрреалистического сабантуя-через-стальную-решетку была не в состоянии без запинки произнести слова «сиреневенький», ему было далеко. Видимо, сказывались многочисленные тренировки на Церере — с Песом и, так сказать, в «личном зачете».
После этих тренировок бутылка водки на двоих не казалась таким уж злоупотреблением. Напротив: аква вита расширила границы его сознания и подарила маленькое, но полезное откровение.
Где-то между пятой и шестой Эстерсон наконец сообразил, как собрать из строительной пены, волейбольных мячей и огнетушителя ту incredible machine, которая всенепременно оживет и откроет для него путь на свободу. Путь к доверию Полины.
Путь к… Эстерсон затруднялся (а может, и стеснялся) сказать наверняка к чему, но верил: этот путь следует пройти.
План был простым, как и все инженерные решения конструктора Роланда Эстерсона.
Спустить оба волейбольных мяча. Наполнить их пеной. Вставить их между двух прутьев, признанных наиболее перспективными. Через минуту пена начнет расширяться.
Коэффициент расширения пены «Ордофлор» огромен. Расширяющая сила — тоже. Недаром же ее так любят колонисты: объем баллона пены невелик, а спектр применения — широчайший. На иных планетах без этой дряни и сортира не построишь. Недаром на оранжевом баллоне латинский девиз «Orbis ex nihil», что в приблизительном переводе значит дофига из нифига.
Пена, разумеется, не порвет мячи сразу — во-первых, они из очень хорошего полимера. Во-вторых, поначалу скорость «развертывания» пены (выражение из инструкции на баллоне) невелика, хотя «сила расталкивания» (снова же — из инструкции) максимальна. Рассчитывать на то, что она раздвинет прутья решетки на несколько сантиметров, очень даже можно.
А потом мячи, конечно, лопнут. Тут-то Эстерсон и добавит еще пены, поверх той, что уже образовала «действующий паттерн» (снова из инструкции).
Пена будет увеличиваться и лезть за борт — вот примерно туда, где сидела только что Полина. Она затопит раскладной стульчик (забрать который Полина не потрудилась), сожрет пустую бутылку, стопки и консервную банку, поползет к лестнице, но попутно отвоюет для Эстерсона еще несколько сантиметров рокового искривления… А потом?
Как остановит он, Эстерсон, пенное буйство? Не волнуйтесь, господа! Эстерсон буйство остановит. Огнетушителем!
Зная свойство пены прекращать расширение под действием холода, он как следует обольет пенного удава криагентом. Но, разумеется, сделает это не раньше, чем решит, что диаметр дыры, которую проделала для него пена, достаточен для побега!
А когда пена остановит свой рост, станет сначала вялой, а потом и вовсе превратится в эдакий зачерствевший бисквит, Эстерсон изрежет ее на мелкие кусочки своим ножом — ведь его-то Полина Пушкина, та еще амазонка и укротительница террористов-рецидивистов, конфисковать у него попросту забыла.
«Эх, будь я настоящим уголовником, девчонке не поздоровилось бы», — вздохнул конструктор.
Эстерсон выдвинул лезвие и проткнул первый волейбольный мяч…
… Он проделал все необходимые манипуляции в шальном, пьяном азарте. Он прихлопывал и даже пританцовывал, когда пена выползла из баллона, он визжал и подпрыгивал, как школьник, остужая пенный вулкан, он ожесточенно сквернословил, когда кромсал пенную тушу.
А когда Эстерсон все-таки выбрался из камеры и ступил на первую ступеньку лестницы, на душе у него стало спокойно.
Дверь в подвал оказалась открытой. Может быть, это Полина дала ему фору, а может — и, конечно, это было куда более вероятно, — просто забыла закрыть ее по пьяной лавочке.
После бури на станции было тихо, как в столице Конкордии на День Огня. Эстерсон медленно шел по плиткам садовой дорожки и вслушивался в звук своих шагов.
Туп-туп-туп. Туп-туп.
Теперь, когда он совершил свой маленький подвиг, он мог признаться себе: план был не ахти каким. И только чудом он теперь туп-тупает.
Потому что срок годности пены окончился год и два месяца назад.
Потому что баллон с криагентом был неполным и его едва хватило на то, чтобы охладить хотя бы тот кусок пены, который теснил решетку.
Потому что нож мог сломаться еще в самом начале экзекуции, а он сломался лишь в самом конце, когда остаток пены можно было порвать и голыми руками.
«Не иначе, как кто-то там, наверху (Эстерсон поднял глаза к небесам Фелиции — туда, где Бог), ко мне снова хорошо относится?»
Было уже совсем светло, но в окне самого опрятного домика все еще горел свет — Полина наверняка забыла потушить его, да здравствует «Пшеничная»!
Эстерсон тихо отворил дверь и вошел. Внутри было тепло, пахло геранью (вон сколько ее на подоконнике), миндалем и мылом.
Фотографии на стенах, этажерка с русскими книгами, кушетка.
«А может, ну ее к лешему? — вдруг подумал Эстерсон. — Вернуться к воздушному шару, забрать вещи, которые так и валяются там, в кустах, и айда отсюда? На волю, в леса. Ведь запросто же может сдать меня консульству, несмотря на всю нашу «дружбу»…
Но эта здравая, очень здравая мысль отозвалась в душе Эстерсона гулкой волной протеста.
Ему больше не хотелось делать ничего здравого.
Ему хотелось… да что угодно другое! Например, спать.
Инженер остановился посреди гостиной и прислушался — в соседней комнате, за неплотно притворенной дверью, громко сопела Полина — от спиртного у нее, как и у многих других сапиенсов с врожденной слабостью верхних дыхательных путей, закладывало нос.
Эстерсон улыбнулся (хотя улыбка эта исподволь превратилась в зевок).
Ему нравилось это сопение. Ему хотелось услышать его еще и еще.
Он подошел к короткой, застеленной рваным клетчатым пледом кушетке, что стояла у окна, и осторожно прилег набок.
Такой домашний запах герани…
«Ничего плохого не случится», — несколько раз повторил про себя Эстерсон, засыпая.
— Руки за голову! Я сказала, руки за голову!
Эстерсон вынырнул из сна, как ныряльщик из глубокого омута — он с трудом открыл глаза, в которые словно бы песка кто сыпнул, и стал часто-часто дышать ртом. Что происходит?
— Вставай, мать твою! Иначе стреляю! Эстерсон не сразу понял, что обращаются к нему.
Хотя заснул он, со всей определенностью, на кушетке, теперь он возлегал на полу. На пыльном коврике подле этой самой кушетки. Неужели свалился во сне, как Шалтай-Болтай? Эх, пьянство…
— Считаю до трех. Раз… Два…
Пора что-то предпринимать. Потому что в руках у Полины карабин. Пора. Эстерсон прочистил горло.
— П-Полина, н-не надо, — прохрипел он.
— Вставай, я кому сказала! — заорала Полина. — Чего развалился, тварь?!
Корчась от боли, Эстерсон приподнялся и встал на четвереньки. Жалкое зрелище! Красивая, сильная, молодая женщина в роли охотницы, настигшей малоценную, но все же подлежащую отстрелу дичь — некрасивого, больного, немолодого мужчину.
— Где-то я это уже видел, — тихо сказал Эстерсон. — И слышал. Я, конечно, читал, что история склонна к дурным повторениям, но не до такой же степени!